Насколько крепко притягательность альпинизма зиждется на его упрощении межличностных отношений, на сведении дружбы к слаженному взаимодействию (как на войне), на подмене самих взаимоотношений чем-то Другим (горой, сложной задачей)? За таинственностью приключений, за свободным бродяжничеством — за всем множествам необходимых противоядий к нашей культуре, построенной на комфорте и удобствах, — может лежать некая разновидность юношеского отказа принимать всерьез взрослую жизнь, бренность окружающего мира, всякого рода слабость, медленный и неувлекательный ход жизни самой по себе… Лучшие альпинисты… могут быть людьми глубоко чувствующими, даже сентиментальными, но только с бывшими, изрядно намучившимися товарищами по несчастью. Некоторая холодность, поразительно сходная по тону, исходит от произведений Була, Джона Харлина. Бонатти, Бонингтона и Хастона — холодность правомочности. Возможно, именно такая холодность присуща экстремальным восхождениям: очутиться там, где, по словам Хастона: «Если что-то будет не так, то борьба пойдет не на жизнь, а на смерть. Если у вас достаточно хорошая подготовка, вы выживете, если нет — природа потребует расплаты». Дэвид Робертс «Моменты сомнений»
Вид верхней части склона горы Эверест с вершины Лхоцзе.
Вид верхней части склона горы Эверест с вершины Лхоцзе
Мы вышли из базового лагеря 6 мая в 4:30 утра, чтобы предпринять попытку восхождения на вершину. Верхушка Эвереста находилась в двух вертикальных милях от нас и казалась такой невероятно далекой, что я попробовал ограничить свои мысли вторым лагерем, нашим пунктом назначения на сегодняшний день. Когда первые лучи солнца упали на ледник, я был на высоте 6100 метров, в утробе Западного цирка, счастливый тем, что ледопад остался внизу и что мне придется проходить по нему лишь еще один раз, в финальном спуске с горы.
Всякий раз как я оказывался в Западном цирке, мне досаждала жара, и этот переход не был исключением. Поднимаясь с Энди Харрисом впереди группы, я постоянно напихивал снег под шапку и шел так быстро, как только позволяли мне ноги и легкие, в надежде, что попаду в тень от палаток раньше, чем умру от солнечной радиации. По мере того как прибывал день и распалялось солнце, у меня начинала раскалываться голова. Язык так распух, что было тяжело дышать ртом, и я заметил, что мысли становятся все менее ясными.
Мы с Энди притащились во второй лагерь в 10:30 утра. После того как я выпил два литра жидкости, ко мне вернулось равновесие. «Так хорошо, что мы наконец на пути к вершине, правда?» — спросил Энди. Почти все время с начала экспедиции он страдал разными кишечными недугами, а под конец к нему вернулись силы. Это был талантливый тренер, одаренный удивительным терпением, обычно его назначали пасти самых медленных клиентов, тянувшихся в хвосте нашей группы, и он чуть не прыгал от радости, когда этим утром Роб дал ему свободу при подъеме на вершину горы. Как младший проводник в команде Холла и единственный среди проводников, еще не побывавший на Эвересте, Энди стремился хорошо зарекомендовать себя среди закаленных коллег. «Я думаю, мы скоро одолеем эту ублюдочную громадину», — доверительно сообщил мне Энди, широко улыбаясь и пристально глядя на вершину.
Чуть позднее Геран Кропп, двадцатидевятилетний шведский альпинист-одиночка, выглядевший крайне утомленным, проследовал через второй лагерь вниз, в базовый лагерь. 16 октября 1995 года он покинул Стокгольм на сделанном на заказ велосипеде, который вез 110 килограммов снаряжения. Геран Кропп намеревался совершить путешествие с уровня моря в Швеции до вершины Эвереста, полагаясь только на свои силы, без поддержки шерпов и баллонов с кислородом. Это была чрезвычайно амбициозная цель, но Кропп имел все основания ее добиваться: он побывал раньше в шести гималайских экспедициях и проделал сольные восхождения на Броуд-Пик, Чо-Ойю и К-2.
Пока он добирался на велосипеде до Катманду — а это 29 000 километров, — его ограбили румынские школьники и атаковала толпа в Пакистане. В Иране разгневанный мотоциклист бросил бейсбольную биту Кроппу в голову (к счастью, тот был в шлеме). Тем не менее в начале апреля он прибыл целым и невредимым к подножию Эвереста и тут же начал делать акклиматизационные вылазки вверх по горе. А в среду, 1 мая он вышел из базового лагеря и отправился на вершину.
Кропп достиг своего последнего лагеря, располагавшегося на высоте 7900 метров, на Южной седловине, в четверг после полудня и ушел из него к вершине на следующий день, сразу после полуночи. В базовом лагере никто в этот день не расставался со своим радиоприемником, с волнением ожидая сообщении о его продвижении. Хелен Уилтон повесила в нашей палатке-столовой плакат с надписью «Иди, Геран, иди!».
Впервые за месяц ветер почти не обдувал вершину, но снега на вершине горы было почти по пояс, что замедляло продвижение и выматывало все силы. Кропп неустанно прокладывал себе дорогу наверх сквозь заносы, однако к двум часам пополудни, в пятницу, он достиг только высоты 8748 метров и оказался прямо под Южной вершиной. Несмотря на то, что до вершины оставалось 60 минут подъема, Кропп решил повернуть обратно, полагая, что он слишком устал и если продолжит подъем, то не сможет благополучно спуститься назад.
«Быть так близко от вершины — и повернуть назад… — качая головой, говорил Холл 6 мая, когда Кропп тащился мимо второго лагеря, спускаясь с горы. — Это невероятно хороший показатель рассудительности молодого Герана. Я впечатлен — и впечатлен гораздо больше, чем если бы он продолжал подъем и одолел вершину». За предыдущий месяц Роб не один раз прочитал нам нотацию о большом значении времени возвращения в день штурма вершины — в нашем случае это могло быть, вероятно, 13:00 или, самое позднее, 14:00, и назначенное время возвращения не должно было зависеть от того, как близко от вершины мы будем. «При достаточной решимости любой идиот может подняться на эту гору, — заметил Холл. — Но вся хитрость в том, чтобы спуститься назад живым».
За добродушно-веселым видом Холла скрывалось ревностное желание иметь успех, который для него определялся довольно просто: привести на вершину по возможности больше клиентов. Чтобы быть уверенным в успехе, он уделял пристальное внимание деталям: здоровью шерпов, эффективности работы солнечной электростанции; он проверял, достаточно ли острые кошки у его клиентов. Холлу нравилось быть проводником, и ему причиняло боль, когда некоторые прославленные альпинисты (и не только сэр Эдмунд Хиллари) не могли оценить, насколько трудно быть проводником, а он чувствовал, что чем профессиональнее делает свое дело, тем большего уважения заслуживает.
Роб назначил вторник 7 мая днем отдыха, поэтому мы встали позднее и, расположившись возле второго лагеря, сидели и болтали в нервном ожидании близкого штурма вершины. Я привел в порядок свои кошки, некоторые другие принадлежности, затем попытался читать книгу Карла Йаасена, но был так сосредоточен на восхождении, что пробегал глазами фразу за фразой, не вникая в их смысл.
В конце концов я отложил книгу в сторону, сделал несколько фотоснимков Дуга, позирующего с флагом, который школьники из Кента попросили его установить на вершине, а затем выудил из него подробную информацию о трудностях восхождения на пирамиду Эвереста, которые он хорошо помнил по прошлому году. «К тому времени, когда мы доберемся до вершины, — нахмурил он брови, — я гарантирую, что ты не будешь чувствовать ничего, кроме боли». Дуг безрассудно присоединился к штурму вершины, даже несмотря на то, что его все еще беспокоило горло и силы его, казалось, были на исходе. Как он выразился, «я слишком много отдал этой горе, чтобы уйти сейчас ни с чем».
Ближе к вечеру через наш лагерь проследовал Фишер; он непривычно медленно, стиснув зубы, тащился в направлении своей палатки. Обычно он шел во главе, неизменно бодро и оптимистично настроенный; однако в тот момент Скотт не производил привычного легкого впечатления, напротив, он выглядел озабоченным и слишком уставшим.
Поскольку он поддерживал своих клиентов во время акклиматизационного периода, независимо от того, двигались они вверх или вниз по горе, то в итоге Скотт проделал множество торопливых внеплановых переходов между базовым лагерем и верхними лагерями, когда несколько клиентов испытывали трудности и нуждались в сопровождении при спуске вниз. Он уже проделал быстрые переходы с Тимом Мэдсеном, Питом Шенингом и Дейлом Крузом. И теперь, несмотря на то, что Фишер уже второй день сильно нуждался в отдыхе, он был вынужден совершить поспешный переход из второго лагеря в базовый и обратно, чтобы помочь своему другу Крузу, у которого, похоже, начался рецидив высокогорного отека мозга.
Фишер пришел во второй лагерь около полудня предыдущего дня, сразу после Энди и меня, поднявшись из базового лагеря, значительно опередив своих клиентов. Он дал указание проводнику Анатолию Букрееву присмотреть за оставшимися клиентами, не отходить от группы и не спускать с них глаз при подъеме. Но Букреев проигнорировал указание Фишера: вместо того чтобы подниматься с группой, он проспал допоздна, принял душ и покинул базовый лагерь пять часов спустя после того, как ушли последние клиенты. Таким образом, когда Круз изнемогал от сильнейшей головной боли на высоте 6100 метров, Букреева поблизости не было; как только альпинисты, поднявшиеся из Западного цирка, принесли известие о состоянии Круза, Фишер и Бейдлман были вынуждены направиться вниз из второго лагеря, чтобы уладить критическую ситуацию.
Вскоре после того, как Фишер добрался до Круза и начал тревожный спуск к базовому лагерю, они столкнулись на вершине ледопада с Букреевым, который поднимался в одиночку, и Фишер как следует отчитал проводника за увиливание от ответственности. «Да, — вспоминает Круз, — Скотт очень сильно полагался на Толю. Он хотел знать, почему Анатолий так отстал от всех, почему он не поднимался вместе с группой».
По словам Круза и других клиентов Фишера, во время экспедиции в отношениях между Фишером и Букреевым возникла напряженность. Фишер уплатил Букрееву 25 тысяч долларов — необычайно щедрая плата за работу проводника на Эвересте (большинству других проводников на горе платили от 10 до 15 тысяч долларов; квалифицированные шерпы получали всего от 1400 до 2500 долларов), — и действия Букреева не оправдали ожиданий Фишера. «Толя был очень сильным и высокотехничным альпинистом, — объясняет Круз, — но он не умел работать в коллективе. Его не интересовали другие люди. Он просто не был командным игроком. Раньше я говорил Скотту, что не хочу подниматься вместе с Толей высоко на гору, потому что сомневаюсь в том, смогу ли рассчитывать на него, когда это действительно понадобится».
Корнем зла было то, что мнение Букреева о его обязанностях существенно отличалось от мнения Фишера. Будучи русским, он пришел из жесткой, горделивой и суровой культуры альпинизма, в которой не полагаются на изнеженных слабаков. В Восточной Европе проводников обучали действовать в большей мере как шерпов: переносить грузы, закреплять веревки на горе, прокладывать маршрут, и в меньшей мере — как опекунов клиентов. Высокий и светловолосый, с красивым славянским лицом, Букреев был одним из лучших высокогорных альпинистов мира, с двадцатилетним гималайским опытом, включающим два восхождения на Эверест без кислородной поддержки. Имея за плечами столь значительные достижения, он сформулировал множество оригинальных заключений о том, как следует восходить на вершины, и очень строго их придерживался. Он был совершенно откровенен в своем убеждении, что ошибкой со стороны проводников было баловать клиентов. «Если клиент не может подняться на Эверест без помощи проводника, — говорил мне Букреев, — то ему нечего делать на Эвересте. Иначе могут возникнуть большие проблемы при подъеме на вершину».
Но отказ или неспособность Букреева выполнять обусловленные договором функции проводника в соответствии с западными традициями, выводили Фишера из себя. Также это вынудило Скотта и Бейдлмана взять на свои плечи несоразмерную долю обязанностей по опекунству над группой, и в первую неделю мая эти усилия, без сомнений, сказались на здоровье Фишера. После прибытия вечером 6 мая в базовый лагерь с больным Крузом, Фишер сделал два звонка по спутниковому телефону в Сиэтл и горько жаловался своей партнерше по бизнесу Карен Дикинсон и своему агенту по рекламе Джен Бромет на непримиримость Букреева. Ни Джен, ни Карен не подозревали тогда, что этот разговор станет их последним разговором с Фишером.
8 мая команды Холла и Фишера покинули второй лагерь и приступили к подъему по перилам на стену Лхоцзе. На высоте 610 метров над днищем Западного цирка, прямо под третьим лагерем, валун размером с маленький телевизор сорвался вниз с крутого обрыва и врезался Энди Харрису в грудную клетку. Он сбил Энди с ног, забил ему дыхательные пути; в течение нескольких минут Энди в шоковом состоянии болтался на страховочной веревке. Если бы он не был пристегнут жумаром, то наверняка упал бы и разбился насмерть.
Когда мы добрались до палаток, он выглядел совсем побитым, но утверждал, что повреждений у него нет. «Этим утром я мог стать покойником, но, по-моему, эта чертова штуковина не причинила мне никакого вреда, кроме ушиба», — уверял он. Перед тем как на Энди налетел камень, он наклонился и опустил голову, но за секунду до удара он глянул вверх, так что камень только скользнул по его подбородку, а затем ударился в грудину, и все же он пролетел до тошноты близко, едва не врезавшись ему в череп. «Если бы этот камень попал мне в голову…», — проговорил Энди, скривив физиономию, и принялся сбрасывать рюкзак, оставив предложение недосказанным.
Третий лагерь был единственным лагерем на всей горе, который мы не делили с шерпами (выступ был слишком мал для того, чтобы вместить палатки для всех нас), поэтому здесь мы должны были сами заниматься приготовлением пищи, что по большей части означало приготовить питьевую воду из огромного количества талого льда. В связи с обезвоживанием организма, которое было неизбежным следствием тяжелого дыхания в таком иссушенном воздухе, каждый из нас потреблял больше галлона жидкости ежедневно. Поэтому нам было необходимо приготовить приблизительно дюжину галлонов воды, чтобы удовлетворить нужды восьми клиентов и трех проводников.
8 мая я первым добрался до палаток, и мне досталась работа по вырубанию льда. В течение трех часов, пока мои спутники подтягивались в лагерь и рассаживались по своим спальным мешкам, я оставался снаружи, вонзая в склон ледоруб, наполняя пластиковые мешки для мусора осколками льда и разнося их по палаткам для оттаивания. На высоте 7300 метров это была изнурительная работа. Каждый раз, когда кто-нибудь из моих товарищей по команде кричал: «Эй, Джон! Ты еще там? У нас тут лед кончается!» — это позволяло мне понять, как много делали для нас шерпы и как мало ценили мы их труд.
Ближе к вечеру, когда солнце направилось к изрезанному горными пиками горизонту и температура начала падать, все подтянулись в лагерь за исключением Лу Кейсишка, Фрэнка Фишбека и Роба, который вызвался «пасти задних» и поднимался последним. Около половины пятого проводник Майк Грум принял по переносной рации вызов от Роба: Лу и Фрэнк были все еще внизу, метрах в шестидесяти от палаток, и двигались чрезвычайно медленно; Роб просил Майка спуститься вниз, чтобы их сопровождать. Майк снова торопливо надел свои кошки и направился вниз по веревке, не выказав ни капли недовольства.
Прошло около часа, когда он появился вновь, шагая впереди остальных. Лу, который так устал, что Роб нес его рюкзак, шатаясь подтянулся следом. «Мне конец. Мне конец. Совсем выдохся, полный аут», — бормотал он себе под нос. Фрэнк показался на несколько минут позже и выглядел еще более изнуренным, хотя он отказался отдать Майку свой рюкзак. Мы были шокированы, увидев этих парней (на днях оба они хорошо шли в гору) в таком состоянии. Явное ухудшение самочувствия Фрэнка особенно поражало: я с самого начала думал, что если кто-нибудь из членов нашей команды и достигнет вершины, то одним из них несомненно будет Фрэнк, который уже три раза побывал на горе и казался таким опытным и сильным.
Когда лагерь окутала тьма, наши проводники выдали всем канистры с кислородом, регуляторы и маски: оставшуюся часть подъема нам надлежало дышать сжатым воздухом.
Применение баллонного кислорода в качестве поддержки при восхождении является практикой, которая вызывает желчные споры с тех пор, как британцы первыми взяли экспериментальное кислородное снаряжение на Эверест в 1921 году. (Скептичные шерпы сразу прозвали громоздкие канистры «английским воздухом».) Первоначально самым главным критиком баллонного кислорода был Джордж Мэллори, который доказывал, что его использование было «неспортивным и, следовательно, небританским». Но скоро стало очевидно, что в так называемой Зоне Смерти, выше 7600 метров, без кислородной поддержки организм значительно больше подвержен опасности высокогорного отека мозга и легких, гипотермии, обморожению и другим смертельно опасным недугам. В 1924 году, возвратившись из своей третьей экспедиции на Эверест, Мэллори пришел к убеждению, что вершина никогда не будет достигнута без кислородной поддержки, и пересмотрел свои взгляды на использование кислорода.
Эксперименты, проводимые тогда в декомпрессионных камерах, показали, что если взять человека на уровне моря и переместить его на вершину Эвереста, где воздух содержит в три раза меньше кислорода, то этот человек через несколько минут потеряет сознание и после этого быстро умрет. Но множество идеалистически настроенных альпинистов продолжали настаивать на том, что атлеты, одаренные редко встречающимися физическими данными, могли бы после длительного периода акклиматизации подняться на вершину без кислородной поддержки. Доводя эту аргументацию до логической крайности, пуристы доказывали, что использование кислорода в таком случае будет обманом.
В 1970-е годы известный тирольский альпинист Райнхольд Месснер, стоявший во главе защитников альпинизма без кислородной поддержки, заявил, что он намерен подняться на Эверест «по-честному» или не подниматься вовсе. Вскоре после этого он и его давнишний партнер австриец Петер Хабелер поразили мировое альпинистское сообщество впечатляющим достижением: 8 мая 1978 года, в 13:00, они поднялись на вершину по маршруту, проходящему через Южную седловину и Юго-восточный гребень, без использования кислородной поддержки. Это событие в определенных кругах альпинистов приветствовали как первое истинное восхождение на Эверест. Однако исторический подвиг Месснера и Хабелера не был воспринят всеми однозначно, в особенности шерпами. Большинство из них просто отказывалось поверить в то, что представители Запада были способны на такое достижение, которое было не под силу даже сильнейшим шерпам. Широко распространились слухи о том, что Месснер и Хабелер потягивали кислород из миниатюрных цилиндров, спрятанных у них в одежде. Тенцинг Норгей и другие выдающиеся шерпы подписали петицию с требованием, чтобы правительство Непала провело официальное расследование сомнительного восхождения.
Но доказательства, подтверждающие восхождение без кислорода, были бесспорны. Более того, через два года Месснер заставил замолчать всех сомневающихся, совершив путешествие на тибетскую сторону Эвереста и поднявшись на вершину — снова без кислорода — на этот раз в полном одиночестве, без поддержки шерпов или кого бы то ни было еще. После того как Месснер 15 августа 1980 года в 15:00 поднялся на вершину, невзирая на плотные облака и снегопад, он признавался: «Это была непрекращающаяся агония; за всю свою жизнь я никогда так не уставал». В своей книге «Хрустальный горизонт» Месснер описывает преодоление последних метров до вершины:
Передышка. Полное бессилие, только гортань горит при каждом вдохе… Вряд ли я дойду. Ни сомнений, ни радости, ни страха. Никаких чувств. Осталась только воля. Еще несколько метров — умирает и воля, побежденная бесконечным измождением. Теперь уже ни о чем не думаю, ничего не чувствую. Падаю и просто лежу. На какое-то время воля покидает меня совсем. Потом я снова делаю несколько шагов.
После возвращения Месснера в цивилизованный мир его восхождение широко восхвалялось как величайший подвиг всех времен в альпинизме.
Когда Месснер и Хабелер доказали, что на Эверест можно подняться без кислородной поддержки, то амбициозно настроенные альпинисты согласились с тем, что следовало бы подниматься без кислорода. Отныне для тех, кто стремился войти в гималайскую элиту, обязательным условием стало воздержание от баллонного кислорода. К 1996 году около шестидесяти мужчин и женщин достигли вершины без кислорода, пятеро из них погибли при спуске.
Однако, несмотря на грандиозность некоторых наших личных амбиции, никто из команды Холла не собирался идти к вершине без баллонов с кислородом. Даже Майк Грум, поднявшийся на Эверест три года назад без кислорода, объяснил мне, что намерен в этот раз пользоваться кислородной поддержкой, поскольку он будет подниматься в качестве проводника и знает по предыдущему опыту, что без баллонного кислорода он будет настолько ослаблен умственно и физически, что не сможет выполнять свои профессиональные обязанности. Как и большинство проводников-ветеранов Эвереста, Грум полагал, что хотя восхождение без кислородной поддержки было и возможным, и этически предпочтительным, но идти к вершине без кислорода в качестве проводника означало бы полную безответственность.
Наиболее современные кислородные системы российского производства, которыми пользовался Холл, состояли из жестких пластиковых кислородных масок, какие носили летчики-истребители МиГ-ов во время войны во Вьетнаме, соединенных резиновым шлангом и грубым регулятором со стальной, оранжевого цвета канистрой со сжатым газом. (Будучи меньше и намного легче, чем водолазный баллон, такая канистра, наполненная кислородом, весила около трех килограммов.) Хотя во время нашей предыдущей стоянки в третьем лагере мы спали без кислородной поддержки, но теперь, во время штурма вершины, Роб строго настаивал на том, чтобы мы дышали кислородом на протяжении ночи. «Каждую минуту, пока вы находитесь на этой высоте и выше, состояние вашего организма и мозга ухудшается», — предостерегал он. Клетки мозга отмирали. Кровь опасно густела и становилась вязкой. Капилляры на сетчатке самопроизвольно лопались. Даже во время отдыха наши сердца бились с сумасшедшей скоростью. Роб обещал: «Кислород замедлит ухудшение состояния и поможет заснуть».
Я попытался внять советам Роба, но клаустрофобия взяла верх. Когда я зажимал маской рот и нос, мне представлялось, что я задыхаюсь, поэтому через час мучений я снял ее и провел остаток ночи без кислорода, тяжело дыша и нервно ерзая, проверяя часы каждые двадцать минут, чтобы убедиться, что время вставать еще не пришло.
Внизу, в тридцати метрах от нашего лагеря, вкопанные в склон в столь же опасном месте, стояли палатки большинства других команд, включая группу Скотта Фишера, южноафриканцев и тайваньцев. Рано утром следующего дня, в четверг, 9 мая, когда я натягивал ботинки для подъема в четвертый лагерь, Чен Ю-Нан, тридцатишестилетний сталевар из Тайпея, выполз из своей палатки, чтобы опорожнить кишечник. Он был обут только во вкладыши ботинок с очень гладкой подошвой — эта ошибка ему дорого стоила.
Когда он присел на корточки, то потерял на льду опору под ногами и полетел вниз со стены Лхоцзе. Невероятно, но пролетев больше 20 метров, он попал вниз головой в трещину, которая задержала его падение. Шерпы, которые все это видели, спустили веревку, быстро выбили его из щели и сопроводили назад в палатку. Хотя он был побит и сильно напуган, но не казался серьезно пораненным. В то время никто из команды Холла, в том числе и я, еще не понимали, что случилось несчастье.
Вскоре после этого Макалу-Го и его команда оставили Чена одного в палатке восстанавливать силы, а сами отбыли к Южной седловине. Несмотря на обещание Макалу не штурмовать вершину 10 мая, данное им Робу и Скотту, Го явно изменил свои планы и теперь предпринимал попытку подняться на вершину в тот же день, что и мы.
Во второй половине того же дня шерп Джангбу перенес грузы к Южной седловине и на спуске вниз остановился в третьем лагере, чтобы проверить состояние Чена. Он обнаружил, что состояние тайваньского альпиниста значительно ухудшилось: он потерял ориентацию и испытывал сильную боль. Приняв решение о необходимости его эвакуации, Джангбу привлек к участию еще двух шерпов и начал спуск Чена вниз по стене Лхоцзе. Через сотню метров от начала спуска по ледяному склону Чен неожиданно опрокинулся и потерял сознание. Минутой позже внизу, во втором лагере, с треском ожило радио Дэвида Бришерса: это был Джангбу, сообщавший испуганным голосом, что Чен перестал дышать.
Бришерс и его товарищ по команде IMAX, Эд Вистурс, поспешили наверх, чтобы попробовать привести его в чувство, но когда они добрались до Чена — на это потребовалось приблизительно сорок минут, — то уже не обнаружили у него признаков жизни. В тот вечер, когда тайваньцы прибыли к Южной седловине, Бришерс связался с ними по радио. «Макалу, Чен умер», — сообщил Бришерс руководителю тайваньцев.
«О’кей, — ответил Го. — Спасибо за информацию». Затем он заверил свою команду, что смерть Чена никоим образом не повлияет на их планы уйти в полночь к вершине. Бришерс был поражен. «Мне пришлось вместо Макалу закрыть глаза его товарищу, — говорит он, не скрывая гнева. — Мне пришлось стащить тело Чена вниз. И все, что Макалу мог сказать, было „о’кей“. Я не знаю, может быть, это нормально в их культуре. Может быть, он считал, что лучшим способом почтить память Чена было продолжить штурм вершины».
За шесть прошедших недель на горе произошло несколько серьезных несчастных случаев: Тенцинг упал в трещину еще до того, как мы прибыли в базовый лагерь; заболел высокогорным отеком легких Нгаванг Топче и последовало ухудшение его состояния; у молодого, по всем меркам здорового английского альпиниста Джинджа Фуллена из команды Мэла Даффа случился сердечный приступ возле вершины ледопада; на датчанина Кима Сейберга из команды Даффа на ледопаде свалился серак и поломал ему несколько ребер. Однако до этого момента никто не умирал.
Смерть Чена набросила на гору погребальный покров, молва о несчастье распространялась от палатки к палатке, но тридцати трем альпинистам через несколько часов предстояло отправиться на вершину, и уныние было быстро вытеснено предвкушением того, что ожидало впереди. Большинство из нас просто были слишком глубоко во власти вершинной лихорадки, чтобы размышлять об этой утрате. Мы предполагали, что позже, когда мы все поднимемся на вершину и вернемся обратно, будет достаточно времени для раздумий.
Я смотрел вниз. Мысль о спуске не прельщала… Слишком много труда, слишком много бессонных ночей и слишком много мечтаний было вложено в то, чтобы нас занесло так далеко. Мы не могли вернуться сюда в следующий уик-энд, чтобы предпринять еще одну попытку. Идти вниз теперь, даже если бы мы сумели это сделать, значило бы спускаться навстречу будущему, где нас неотступно будет преследовать один большой вопрос: а как бы это было? Томас Ф. Хорнбейн «Эверест. Западный гребень»
Проснувшись вялым и неуверенным в себе после бессонной ночи в третьем лагере, я медленно оделся, растопил лед и вышел из палатки. Это было в четверг 9 мая. К тому времени, как я упаковал рюкзак и пристегнул кошки, большинство клиентов из группы Холла уже поднимались по перилам к четвертому лагерю. Что удивительно, Лу Кейсишк и Фрэнк Фишбек были среди них. Поскольку вчера вечером они были в совершенно разбитом состоянии, я полагал, что они оба примут решение прекратить попытку восхождения. «Вот те на!» — воскликнул я, пораженный, что мои товарищи все-таки решились штурмовать вершину.
Я поспешил присоединиться к своей команде и, посмотрев вниз, увидел очередь приблизительно из пятидесяти альпинистов из других экспедиций, двигающихся вверх вдоль перил, — это было слишком; первые из них были сейчас непосредственно подо мной. Мне не хотелось попасть в давку — она могла продлить мое пребывание под обстрелом камней, падающих сверху, и подвергнуть другим опасностям. Я прибавил шагу, решив продвинуться к началу очереди. Однако, поскольку только одна веревка тянулась вверх по стене Лхоцзе, было довольно сложно обойти медленных альпинистов.
Столкновение Энди с падающим камнем приходило мне на ум всякий раз, как я отстегивался от перил, чтобы кого-то обогнать: даже маленького камешка было бы достаточно, чтобы столкнуть меня к подножию стены Лхоцзе, если бы он упал на меня в тот момент, когда я не был пристегнут к перилам. Обгонять других было не только беспокойным, но и очень изнуряющим делом. Чтобы обойти кого-либо, я должен был, не сбавляя скорости, без передышки карабкаться, прижавшись к склону, из-за чего дыхание мое становилось таким тяжелым, что я боялся, как бы меня не вырвало прямо в маску.
Я поднимался в гору, пользуясь кислородом впервые в жизни, и мне потребовалось время, чтобы к этому привыкнуть. Хотя была несомненная польза от использования кислорода на этой высоте (7300 метров), я понял это не сразу. Когда я попытался восстановить дыхание после обгона трех альпинистов, мне показалось, что маска вызывает удушье, поэтому я сорвал ее с лица — только для того, чтобы понять, что без нее дышать было еще труднее.
К моменту, когда я преодолел крутой обрыв из хрупкого, сыпучего известняка цвета охры, известного как Желтая Лента, мне удалось пробраться к началу очереди, и теперь я мог позволить себе более комфортную скорость. Двигаясь медленно и размеренно, я проделал подъем слева по траверсу через верхушку стены Лхоцзе, затем поднялся на насыпь из черного сланца, именуемую Коготь Джина. В конце концов я освоил дыхание с помощью кислородного снаряжения и более часа шел впереди моих ближайших спутников. Уединенность была редкой роскошью на Эвересте, и я принимал как приятный подарок уединение в этот день, в такой замечательной обстановке.
На высоте 7900 метров я остановился на верхушке Когтя Джина, чтобы выпить немного воды и осмотреться. Разреженный воздух мерцал подобно хрусталю, так что даже удаленные пики казались такими близкими, что казалось, до них можно дотянуться. Обильно залитая полуденным солнцем, пирамида вершины Эвереста просвечивала сквозь застывшую дымку облаков. Взглянув через объектив видео-фотокамеры в сторону верхушки Юго-восточного гребня, я с удивлением увидел четыре фигурки, размером с муравьев, едва заметно продвигавшихся в сторону Южной вершины. Я сделал вывод, что это могут быть альпинисты из команды Черногории; если им будет сопутствовать успех, то они будут первой экспедицией, достигшей вершины в этом году. Это также означало, что слухи о невыносимо глубоком снеге были необоснованны; если им удастся подняться на вершину, может быть, и у нас будет шанс сделать то же самое. Но струйки снега, сдуваемые с гребня вершины, были плохим признаком: черногорцы пробивались наверх сквозь свирепый ветер.
До Южной седловины, нашей стартовой площадки для штурма вершины, я добрался в 13:00. Это было забытое Богом плато из бронебойного льда и обдуваемых ветром валунов на высоте 7900 метров над уровнем моря, которое занимало широкую впадину между громадами вершин Лхоцзе и Эвереста. Имеющая форму неправильного четырехугольника, около четырех футбольных полей в длину и, наверное, двух в поперечнике, седловина своим восточным краем спадала на 2100 метров вниз по стене Кангчунг в Тибет; с другой стороны был спуск на 1200 метров к Западному цирку. Невдалеке от края этой пропасти, на самом западном краю седловины, примостились на клочке бесплодной земли палатки четвертого лагеря, окруженные более чем тысячей брошенных кислородных баллонов. Если имеется более заброшенное, негостеприимное место где-либо на планете, то я надеюсь никогда его не увидеть.
Когда потоки воздуха сталкиваются с горным массивом Эвереста и уплотняются благодаря V-образному контуру Южной седловины, ветер разгоняется до невообразимой скорости; не редкость, когда ветер на седловине бывает даже сильнее, чем на вершине. Почти постоянные ураганы, дующие вдоль седловины ранней весной, являются причиной того, что скалы и лед остаются совершенно голыми, даже когда глубокий снег покрывает соседние склоны, — все, что не успело оледенеть, сдувается на Тибет.
Когда я дошел до четвертого лагеря, шестеро шерпов пытались поставить палатки для группы Холла, несмотря на штормовой ветер в 50 узлов в час. Помогая им установить свою палатку, я использовал вместо колышков несколько выброшенных кислородных канистр, которые затолкал под самые большие камни, какие только смог поднять; затем я нырнул внутрь палатки, чтобы дождаться своих товарищей по команде отогреть заледеневшие руки.
После обеда погода испортилась. Пришел сирдар Фишера Лопсанг Джангбу, навьюченный грузом в 36 килограммов, 14 из которых составлял спутниковый телефон с сопутствующим периферийным оборудованием: Сэнди Питтман была намерена посылать сообщения в Интернет с высоты 7900 метров. Последние из моих товарищей по команде пришли к 16:30, а из группы Фишера — еще позже. К этому времени разыгрался сильный ураган. Когда стемнело, на седловину вернулись черногорцы чтобы доложить, что им не удалось достичь вершины — они повернули обратно, не дойдя до ступени Хиллари.
Погода и поражение черногорцев не предвещали ничего хорошего для нашего штурма вершины, который должен был в соответствии с планом начаться менее чем через шесть часов. Каждый из нас, добравшись до седловины, прятался в свое убежище и старался поспать, но грохот трепыхающихся на ветру палаток и состояние тревожного ожидания не давали уснуть большинству из нас.
Стюарт Хатчисон (молодой канадский кардиолог) и я были определены в одну палатку; Роб, Фрэнк, Майк Грум, Джон Таск и Ясуко Намба — в другую; Лу, Бек Уэзерс, Энди Харрис и Дуг Хансен заняли третью. Лу и его соседи по палатке дремали в своем убежище, когда незнакомый голос, перекрывая штормовой ветер, позвал: «Впустите его внутрь побыстрее, иначе он умрет прямо здесь!» Лу расстегнул вход и через секунду бородатый мужчина ввалился в палатку, упав на колени. Это был Брюс Херрод, дружелюбный тридцатисемилетний представитель руководства южноафриканской команды и единственный настоящий альпинист среди оставшихся членов этой экспедиции.
Лу вспоминает: «Брюс действительно был в бедственном состоянии, его била неудержимая дрожь, действия его были отрывочны и безотчетны, сам он был не в состоянии помочь себе. Брюс был настолько переохлажден, что едва мог говорить. Остальные члены его группы пребывали, по-видимому, где-то на седловине или на пути к ней. Но он не знал, где они, и не имел понятия, как найти свою палатку, поэтому мы дали ему попить и попытались его отогреть».
Состояние Дуга тоже было неважное. «Дуг плохо выглядел, — рассказывает Бек. — Он сетовал на то, что не спал пару дней и ничего не ел. Но Дуг решил для себя, что, когда придет время, он наденет свое снаряжение и пойдет наверх. Хорошо зная историю Дуга, я был обеспокоен, потому что понимал: весь прошлый год он мучился оттого, что был за сотню метров до вершины и вынужден был повернуть назад.
Думаю, это не давало ему покоя каждый божий день. Было совершенно ясно, что он не намерен отступать во второй раз. Дуг был настроен продолжать восхождение во что бы то ни стало».
В эту ночь более пятидесяти человек стояли лагерем в седловине, загнанные в свои беспорядочно разбросанные укрытия, и странное чувство изолированности повисло в воздухе. Из-за рева ветра было невозможно обменяться сообщениями между соседними палатками. В этом Богом забытом месте я чувствовал разобщенность с другими альпинистами, находившимися поблизости (и эмоциональную, и духовную, и физическую); ни в одной из предыдущих экспедиций я не испытывал этих чувств с такой силой. Я вдруг осознал, что мы только назывались командой. И хотя, спустя несколько часов, мы уйдем из лагеря как одна группа, но будем подниматься отдельно друг от друга, не соединенные ни веревкой, ни каким-либо чувством глубокой преданности. Каждый клиент был здесь, по большей части, ради себя самого или себя самой. И я не отличался от других: к примеру, я искренне надеялся, что Дуг дойдет до вершины, и все же, если он повернет обратно, я буду делать все, что в моих силах, чтобы продолжать восхождение.
В иной ситуации понимание этих обстоятельств действовало бы угнетающе, но я был слишком поглощен мыслями о погоде и о том, как выжить в такую погоду. Если в ближайшее время ветер не ослабнет, то для всех нас вопрос восхождения на вершину отпадет сам собой. За прошедшую неделю шерпы Холла сделали на седловине запас из 165 килограммов баллонного кислорода — это 55 канистр. Хоть это звучит внушительно, на самом деле такого количества кислорода было достаточно лишь на одну попытку восхождения для трех проводников, восьми клиентов и четырех шерпов. И счетчик расхода кислорода уже включился: даже когда мы отдыхали в своих палатках, то использовали драгоценный газ. Если бы случилась такая необходимость, мы могли бы отключиться от кислорода и находиться здесь в безопасности, возможно, двадцать четыре часа, но все же после этого мы должны были бы или идти вверх, или спускаться вниз.
Но, к нашей радости, в 19:30 штормовой ветер внезапно прекратился. Херрод выполз из палатки Лу и ушел, спотыкаясь, в поисках своей команды. Температура упала намного ниже нуля, но ветер почти утих: это были превосходные условия для восхождения на вершину. Инстинкт Холла был поразительным: оказалось, что он прекрасно выбрал время для нашей попытки. «Джонни, Стюарт! — кричал он из соседней палатки. — Похоже, нам повезло, ребята. Будьте готовы повеселиться к половине двенадцатого!»
Когда мы попили чаю и приготовили снаряжение для восхождения, воцарилось молчание. Каждый из нас много выстрадал ради этого момента. Так же как и Дуг, я почти не ел и совсем не спал с тех пор, как покинул второй лагерь, это было два дня назад. Каждый раз, когда я кашлял, истерзанные хрящи моей грудной клетки так болели, что мне казалось, будто кто-то вонзает нож мне под ребра, и у меня выступали слезы из глаз. Но я знал, что если хочу одолеть вершину, то у меня нет иного выбора, кроме как игнорировать свою слабость и подниматься в гору.
За двадцать пять минут до полуночи я застегнул свою кислородную маску, включил налобный фонарь и вышел в темноту. Нас было пятнадцать человек в группе Холла: три проводника, полный комплект из восьми клиентов и шерпы Энг Дордж, Лхакпа Чхири, Нгаванг Норбу и Ками. Холл приказал двум другим шерпам (Арите и Чулдуму) оставаться в палатках в качестве группы поддержки и быть наготове в случае неприятностей.
Команда «Горного безумия» состояла из проводников — Фишера, Бейдлмана и Букреева, шести шерпов и клиентов — Шарлотты Фокс, Тима Мэдсена, Клева Шенинга, Сэнди Питтман, Лин Гаммельгард и Мартина Адамса. Они ушли с Южной седловины через полчаса после нас[47].
Лопсанг намеревался отправить только пятерых шерпов из команды Фишера для сопровождения клиентов на вершину, а двоих оставить в группе поддержки на седловине, но, как он рассказывает, «Скотт открыл свое сердце и сказал моим шерпам: „Можете все идти на вершину“». В конце концов Лопсанг без ведома Фишера приказал одному из шерпов, своему двоюродному брату, «большому» Пембе, оставаться в лагере. Лопсанг признавался: «Пемба разозлился на меня, но я сказал ему, что он должен остаться, иначе потом я не возьму его на работу. Поэтому он остался в четвертом лагере».
Сразу за командой Фишера стартовал Макалу-Го с двумя шерпами, бессовестно проигнорировав свое обещание, что тайваньцы не будут совершать восхождение на вершину в один день с нами. Южноафриканцы также намеревались идти на вершину, но изнурительный подъем из третьего лагеря к седловине отнял у них так много сил, что они даже не показались из своих палаток. В общей сложности, тридцать три альпиниста отправились на вершину той ночью. Несмотря на то, что мы ушли с седловины как три отдельные экспедиции, наши судьбы уже переплелись, и с каждым метром продвижения вверх они сплетались все туже и туже.
Ночь была холодной и призрачно прекрасной, что прибавляло нам сил во время подъема. Морозное небо было усеяно таким количеством звезд, какое мне не приходилось видеть никогда. Круглая луна поднялась над уступом 8486-метровой горы Макалу и осветила склон под моими ногами призрачным светом, сделав ненужным фонарь. Далеко на юго-востоке, вдоль индийско-непальской границы, колоссальные грозовые облака дрейфовали над малярийными болотами тераев, озаряя небеса сюрреалистическими сполохами оранжевых и голубых молний.
Через три часа после нашего выхода с седловины Фрэнк решил, что он чувствует себя как-то не так в этот день. Отступив в сторону из очереди, он повернул обратно и спустился к палаткам. Его четвертая попытка подняться на Эверест была закончена.
Вскоре после этого Дуг тоже отступил в сторону. Лу вспоминает: «Он был немного впереди меня в тот момент. Совершенно неожиданно шагнул в сторону и остался там стоять. Когда я поравнялся с ним, он сказал мне, что замерз, плохо себя чувствует и пойдет вниз». Потом Роб, который подгонял последних, добрался до Дуга, и последовал короткий разговор. Никто не слышал этого диалога, поэтому нет возможности узнать, что было сказано, но в результате Дуг снова занял место в череде альпинистов и продолжил восхождение.
За день до того, как мы ушли из базового лагеря, Роб усадил нашу команду в палатке-столовой и прочитал лекцию о том, насколько важно будет подчиняться его приказам в день восхождения на вершину. «Я не потерплю там никаких разногласий, — предостерегал он, уставившись прямо на меня. — Мое слово будет абсолютным законом, не подлежащим обжалованию. Если вам не понравится какое-то конкретное решение, принятое мною, я буду счастлив обсудить его с вами потом, но не во время нашего пребывания на горе».
Наиболее очевидной причиной возможного конфликта была вероятность того, что Роб может принять решение о нашем возвращении обратно перед самой вершиной. Но был и другой повод для его особого беспокойства. На последней стадии акклиматизационного периода он отпустил поводья, позволяя каждому из нас подниматься в собственном темпе, например, иногда Холл разрешал мне опережать на два часа основную группу. Однако теперь он подчеркивал, что хочет, чтобы в первой половине дня во время восхождения все поднимались в тесной близости. «До тех пор пока все мы не достигнем верхушки Юго-восточного гребня, — объявил он, имея в виду особый выступ на высоте 8413 метров, известный как Балкон, — все должны находиться не больше чем в сотне метров друг от друга. Это очень важно. Мы будем подниматься в темноте, и я хочу, чтобы проводники имели возможность держаться на небольшом расстоянии от вас».
Таким образом, те из нас, кто поднимался в предрассветные часы 10 мая впереди всех, вынуждены были неоднократно останавливаться и ожидать на трескучем морозе, пока самые медлительные клиенты догонят остальных. Один раз Майк Грум, сирдар Энг Дордж и я, дожидаясь, пока подойдут остальные, просидели на покрытом снегом выступе более сорока пяти минут, дрожа и растирая руки и ноги, чтобы не обморозиться. Но мучительнее холода было сознание зря потерянного времени.
В 3:45 утра Майк объявил, что мы ушли слишком далеко вперед, и необходимо остановиться и подождать. Прислонившись всем телом к сланцевой породе, чтобы укрыться от морозного ветра, дувшего с запада, я пристально смотрел вниз вдоль стремительного склона и пытался различить в лунном свете альпинистов, медленно и с трудом двигавшихся в нашем направлении. Когда они подошли ближе, я смог увидеть, что некоторые члены группы Фишера догнали нашу группу. Теперь команды Холла, «Горного безумия», и тайваньская группа смешались в одну длинную, растянувшуюся по склону цепочку. Потом кое-что странное привлекло мое внимание.
Внизу, на расстоянии двадцати метров, кто-то высокий, одетый в ярко-желтые ветровку и брюки был привязан веревкой метровой длины к спине хрупкого шерпа; шерп был без кислородной маски и громко пыхтел, волоча своего напарника вверх по склону, подобно лошади, впряженной в плуг. Необычная пара шла с хорошей скоростью, минуя других альпинистов, но способ, обычно применяемый для сопровождения обессиленных или получивших повреждения альпинистов и известный как сопровождение в короткой связке, казался весьма рискованным и крайне неудобным для обоих участников. Вскоре я распознал в шерпе эффектного сирдара из команды Фишера Лопсанга Джангбу, а альпинистом в желтом оказалась Сэнди Питтман.
Проводник Нил Бейдлман, который тоже наблюдал за тем, как Лопсанг тащил на буксире Питтман, вспоминает: «Я шел снизу и видел, как Лопсанг прислонился к склону, вцепившись в скалу, как паук, и поддерживал Сэнди на короткой привязи. Это было слишком опасно. Я не знал, что с этим делать».
Около 4:15 утра Майк Грум позволил нам возобновить восхождение, и мы с Энгом Дорджем начали подниматься с максимально возможной скоростью, чтобы согреться. Когда на востоке над горизонтом появились первые признаки рассвета, скалистый ландшафт сменился обширным оврагом, покрытым ненадежным снегом. Поочередно прокладывая тропу в глубоком и мягком снегу, доходившем почти до колен, мы с Энгом Дорджем достигли выступа на Юго-восточном гребне к 5:30 утра, как раз когда солнце появилось из-за горизонта. Три вершины из пяти высочайших в мире, маячили скалистым рельефом на фоне пастельного рассвета. Мой высотомер показывал 8413 метров над уровнем моря.
Холл высказался достаточно ясно о том, чтобы я не поднимался выше до тех пор, пока вся группа не соберется на этом, похожем на балкон насесте, поэтому я сел на свой рюкзак, чтобы подождать остальных. К тому времени, когда Роб и Бек в конце концов прибыли в хвосте нашей группы, я просидел больше полутора часов. Пока я ожидал, группа Фишера и тайваньская команда догнали меня и прошли мимо. Я был расстроен из-за такой большой потери времени и раздражен тем, что кто-то отставал. Но я понимал логику Холла и поэтому сдерживал гнев.
За тридцать четыре года моего альпинистского опыта я пришел к тому, что наиболее выигрышной позицией в альпинизме является такая, когда ты по-спортивному полагаешься только на себя и берешь ответственность за принятие решений в критических ситуациях. Но я обнаружил, что если ты подписался быть клиентом, то вынужден, как минимум, отказаться от этих взглядов. Ради безопасности, ответственный проводник будет всегда настаивать на беспрекословном подчинении — он или она просто не могут позволить себе дать волю каждому клиенту самостоятельно принимать важные решения.
Таким образом, пассивность клиентов всячески поощрялась в нашей экспедиции. Шерпы прокладывали маршрут, разбивали лагерь, готовили еду, перетаскивали все грузы. Это экономило наши силы и значительно повышало наши шансы подняться на вершину Эвереста, но я был сильно разочарован таким положением дел. Иногда мне казалось, что на самом деле это не восхождение на гору, что вместо настоящего восхождения мне предлагают какой-то суррогат. Хоть я и по своей воле принял на себя эту роль, с целью подняться на Эверест вместе с Холлом, но я так и не смог вжиться в нее. Поэтому я был адски счастлив, когда в 7:10 утра Роб дошел до Балкона и дал мне добро на продолжение восхождения.
Одним из первых альпинистов, которых я миновал, когда снова начал подъем, был Лопсанг, стоявший на коленях в снегу над собственной блевотиной. Обычно он был сильнейшим членом любой группы, с которой поднимался даже несмотря на то, что никогда не пользовался кислородной поддержкой. Как он с гордостью говорил мне после экспедиции: «На каждой горе, на которую я поднимался, я шел первым, я закреплял веревки. В девяносто пятом году, будучи на Эвересте с Робом Холлом, я шел первым от базового лагеря до вершины, я закрепил все веревки». То положение, в котором я его застал в хвосте группы Фишера утром 10 мая, говорило о том, что что-то было сделано неправильно.
В предыдущий день Лопсанг изнурил себя, перенося из третьего лагеря в четвертый, помимо своих основных грузов, еще и спутниковый телефон для Питтман. Когда Бейдлман увидел в третьем лагере Лопсанга, взвалившего на себя непосильную ношу, он сказал шерпу, что нет необходимости нести телефон на Южную седловину, и предложил ему оставить эту затею. «Я не хотел нести телефон, — признавался позже Лопсанг, — хотя бы потому, что он еле работал в третьем лагере и было еще менее вероятно, что телефон будет работать в более холодных и сложных условиях четвертого лагеря. Но Скотт сказал мне: „Если не понесешь ты, то понесу я“. Поэтому я взял телефон, привязал его сверху к рюкзаку и понес в четвертый лагерь… Эта ноша меня очень утомила».
А теперь Лопсанг тащил Питтман на короткой веревке в течение пяти или шести часов вверх от Южной седловины, что очень его вымотало и отвлекло от привычной роли быть первым и прокладывать маршрут. Поскольку его неожиданное отсутствие впереди группы имело в этот день вполне определенные последствия, то после всего случившегося решение Лопсанга идти с Питтман в короткой связке спровоцировало критику и полное непонимание. «Я просто не представляю, почему Лопсанг тащил Сэнди, — говорит Бейдлман. — Он пренебрег своими основными обязанностями».
Что касается Питтман, то она не просилась идти в связке. Когда она вышла из четвертого лагеря в числе первых в группе Фишера, Лопсанг внезапно оттащил ее в сторону и нацепил бухту веревки поверх ее альпинистского снаряжения. Затем, не ожидая ее согласия, он пристегнул другой конец к своему снаряжению и начал тянуть ее вверх. Она утверждает, что Лопсанг тянул ее вверх по склону против ее воли. Напрашивается вопрос почему известная напористостью жительница Нью-Йорка (она была так несокрушима, что некоторые австралийцы в базовом лагере прозвали ее «Сэнди Питбуль»), почему она просто не отстегнула метровую привязь соединяющую ее с Лопсангом, ведь для этого Сэнди не требовалось ничего, кроме как дотянуться и отстегнуть единственный карабин.
Питтман объясняет, что она не отстегнулась от шерпа из уважения к его авторитету — как она выразилась, «Я не хотела обидеть Лопсанга». Она также утверждала, что хоть и не смотрела на часы, но припоминает, что шла в короткой связке только «час или полтора»[51], но никак не пять или шесть часов, как утверждали другие альпинисты и как подтвердил Лопсанг.
Что же касается Лопсанга, то, когда его спрашивали, почему он тянул в связке Питтман, к которой неоднократно выражал свое презрение, он давал противоречивые ответы. Он сказал адвокату из Сиэтла Питеру Гольдману (который в 1995 году поднимался на Броуд-Пик вместе со Скоттом и Лопсангом и был одним из самых давних и верных друзей Фишера), что в темноте он перепутал Питтман с клиенткой из Дании Лин Гаммельгард и что он прекратил тащить ее на буксире, как только с рассветом понял свою ошибку. Но в пространном, записанном мною на магнитную ленту интервью, Лопсанг более чем убедительно настаивал на том, что он хорошо знал, кого тащит, и что он решил сделать так, «потому что Скотт хотел, чтобы все члены команды поднялись на вершину, а я считал, что Сэнди будет самой слабой, я думал, что она будет медленно идти, поэтому я хотел привести ее первой».
Будучи отзывчивым молодым человеком, Лопсанг был чрезвычайно предан Фишеру; этот шерп понимал, насколько важно было для его друга и работодателя довести Питтман до вершины. На самом деле в один из последних сеансов связи с Джен Бромет Скотт говорил: «Если я смогу довести Сэнди до вершины, то держу пари, что она появится на телевидении в ток-шоу. Как ты думаешь, посчитает ли она тогда меня причастным к ее славе и почестям?»
Как объяснял Гольдман: «Лопсанг был абсолютно предан Скотту. Это непостижимо, чтобы он тащил кого-то в гору, если бы не был твердо убежден, что это было нужно Скотту».
Что бы ни было побуждающим мотивом, но решение Лопсанга тащить клиента не выглядело слишком серьезной ошибкой на тот момент. Эта оплошность оказалась одной из многих незначительных на первый взгляд вещей, которые незаметно и неуклонно набирали критическую массу.
Достаточно сказать, что на Эвересте самые крупные гребни и самые ужасающие пропасти, какие только мне приходилось когда-либо видеть, а все эти разговоры про легкие заснеженные склоны — просто миф… Дорогая, это занятие захватывает полностью, я не могу тебе передать, как оно действует на меня. А какие здесь виды! И красота неописуемая! Джордж Ли Мэллори, из письма к жене, 28 июня 1921 года
За Южной седловиной, в Зоне Смерти, выживание в немалой степени зависит от скорости передвижения. 10 мая каждый клиент нес из четвертого лагеря два трехкилограммовых кислородных баллона и мог прихватить третий баллон на Южной вершине из потайного склада, организованного шерпами. При умеренной скорости потребления, составляющей два литра в минуту, одного баллона могло хватить на пять-шесть часов. То есть у нас был запас кислорода до 16:00 или 17:00. Окажись мы после этого выше Южной седловины, и в зависимости от акклиматизации и физического состояния каждого из нас, мы были бы еще дееспособны, но ненадолго. Сразу бы возросла угроза высокогорного отека мозга или легких, гипотермии, заторможенного мышления и обморожений. Риск погибнуть стал бы намного выше.
Холл, который уже четыре раза поднимался на Эверест, как никто другой понимал необходимость быстрого подъема и спуска. Выяснив, что альпинистская квалификация некоторых его клиентов была слишком сомнительной, Холл намеревался использовать провешенные перила для безопасности и удобства нашей группы и группы Фишера на наиболее сложных участках. Тот факт, что еще ни одна экспедиция в этом году не добралась до вершины, беспокоил его, поскольку это означало, что в самых сложных местах веревки не были провешены.
Геран Кропп, швед-одиночка, не дошел 3 мая до вершины 107 вертикальных метров, но он даже не побеспокоился провесить хотя бы одну веревку. Черногорцы, которые дошли еще выше, закрепили несколько веревок, но по неопытности они исчерпали весь запас веревок на первых 430 метрах после Южной седловины, растратив их на относительно пологих склонах, где на самом деле веревки были не нужны. Таким образом, когда в то утро мы предприняли попытку достичь вершины, единственными веревками, натянутыми вдоль острых зубьев на верхушке Юго-восточного гребня были несколько старых, потрепанных перил, появлявшихся иногда на ледяной поверхности. Это были остатки от прошлых экспедиций.
Предполагая такую возможность, перед тем, как уйти из базового лагеря, Холл и Фишер созвали собрание проводников двух команд, во время которого договорились, что каждая экспедиция направит из четвертого лагеря двух шерпов, в том числе и альпинистов-сирдаров Энга Дорджа и Лопсанга, на полтора часа раньше впереди основной группы Это дало бы шерпам время закрепить веревки на наиболее незащищенных участках на верхушке горы до того, как туда придут клиенты. «Роб очень хорошо разъяснил, насколько это было важно, — вспоминает Бейдлман. — Он хотел любой ценой избежать потерь времени из-за заторов в узких местах».
Однако, по каким-то неизвестным причинам, ни один шерп не ушел с Южной седловины раньше нас ночью 9 мая. Возможно, сильный ураган, который не утихал до 19:30 вечера, помешал им собраться пораньше, как они рассчитывали. После экспедиции Лопсанг утверждал, что в последний момент Холл и Фишер отбросили мысль провешивать перила, опережая клиентов, поскольку получили ошибочную информацию о том, что черногорцы уже проделали эту работу вплоть до Южной вершины.
Можно допустить, что Лопсанг говорил правду, но ни Бейдлман, ни Грум, ни Букреев — все три уцелевших проводника — ничего не говорят об изменениях в планах. И если бы план по провешиванию перил был намеренно отменен, то не было бы никакой причины для Лопсанга и Энга Дорджа, уходя из четвертого лагеря, тащить по 100 метров веревки, которую каждый из них взял, начиная штурм вершины.
В любом случае, выше 8350 метров ни одна веревка не была закреплена заранее. Когда мы с Энгом Дорджем в 5:30 утра первыми дошли до Балкона, мы больше чем на час опережали группу Холла. С этого места мы могли бы легко уйти вперед, чтобы провесить перила. Но Роб совершенно однозначно запретил мне идти дальше, а Лопсанг был все еще далеко внизу, он тащил Питтман в короткой связке, поэтому здесь не было никого, кто бы мог поработать на пару с Энгом Дорджем.
Тихий и угрюмый по характеру, Энг Дордж казался особенно мрачным, когда мы сидели вместе, любуясь восходом солнца. Мои попытки завязать с ним разговор оканчивались ничем. Я предположил, что его тяжелое настроение было, возможно, следствием зубной боли, которой он мучился последние две недели. Или, быть может, он был задумчив из-за тревожного видения, которое посетило его четыре дня назад: в последний вечер в базовом лагере Энг и несколько других шерпов, в радостном ожидании штурма вершины, выпили большое количество чанга — густого, сладкого пива, сваренного из риса и проса. На следующее утро, с крепкого похмелья, Энг был крайне взбудоражен; перед подъемом на ледопад он признался друзьям, что этой ночью видел призраков. Энг Дордж, весьма впечатлительный молодой человек, был не из тех, кто мог легко отнестись к такому чуду.
А может, он просто был зол на Лопсанга, к которому относился как к клоуну. В 1995 году Холл нанял и Лопсанга, и Энга Дорджа для работы в своей экспедиции на Эвересте, и эти два шерпа не сработались вместе.
В том году, в день штурма, когда команда Холла достаточно поздно, около 13:30, дошла до Южной вершины, то обнаружила там глубокий неустойчивый снежный покров на заключительной части гребня, ведущего к вершине. Холл, чтобы определить возможность дальнейшего восхождения, послал вперед новозеландского проводника Гая Готтера и Лопсанга (предпочтя его Энгу Дорджу), и Энг Дордж, бывший тогда сирдаром шерпов-альпинистов, воспринял это как личное оскорбление. Немного позже, когда Лопсанг поднялся к основанию ступени Хиллари, Холл решил прекратить попытку восхождения и дал сигнал Готтеру и Лопсангу возвращаться обратно. Но Лопсанг проигнорировал приказ, отвязался от Готтера и продолжил восхождение к вершине самостоятельно. Холл был зол на Лопсанга за нарушение субординации, и Энг Дордж разделял это чувство со своим работодателем.
В этом году, даже несмотря на то, что они были в разных командах, Энга Дорджа вновь попросили поработать вместе с Лопсангом в день штурма вершины — и снова Лопсанг проявил себя не с лучшей стороны. В течение шести долгих недель Энг Дордж хорошо потрудился, выполняя больше работы, чем от него требовалось. Теперь, по-видимому, он был слишком измотан для того, чтобы делать больше положенного. Угрюмо глядя прямо перед собой, он сидел рядом со мной в снегу, ожидая прихода Лопсанга, а веревки так и оставались незакрепленными.
Вследствие этого, через полтора часа продвижения наверх от Балкона, на высоте 8534 метра, я попал прямо в первый затор, где восходители из разных команд столкнулись с цепью массивных скалистых уступов, для безопасного прохождения которых были нужны перила. Клиенты около часа беспокойно толпились у основания скалы, пока Бейдлман, взяв на себя обязанности отсутствующего Лопсанга, с трудом провешивал перила.
Здесь нетерпение и техническая неопытность клиентки Холла Ясуко Намбы чуть не стали причиной несчастья. Изысканная бизнес-леди, работающая в токийском отделении государственной курьерской службы, явно не вписывалась в стереотип смиренной, почтительной японской женщины средних лет. Она рассказала мне со смехом, что дома приготовлением пищи и уборкой занимался исключительно ее муж. В Японии ее притязания на покорение Эвереста считались делом второстепенной важности. Раньше во время экспедиции она была медленной, неуверенной в себе альпинисткой, но сегодня, в день штурма вершины, Ясуко кипела энергией как никогда. «С тех пор как мы прибыли на Южную седловину, — говорит Джон Таск, который делил с ней одну палатку в четвертом лагере, — Ясуко всецело сосредоточилась на вершине — она была словно в трансе». С момента, когда она ушла с седловины, Ясуко продвигалась чрезвычайно мощно, стремясь оказаться в начале вереницы альпинистов.
Сейчас, когда Бейдлман опасно прислонился к скале на высоте 30 метров над клиентами, чрезмерно нетерпеливая Ясуко пристегнула свой жумар к болтающемуся концу веревки до того, как проводник успел закрепить второй ее конец. Когда Ясуко уже была готова нагрузить веревку всем своим весом, чтобы подтянуться (что свалило бы Бейдлмана со скалы), в этот момент рядом оказался Майк Грум, он мягко отчитал ее за такую поспешность.
Толчея при продвижении по веревке возрастала с каждым вновь прибывающим альпинистом, поэтому те, кто не смог пробиться вперед, отставали все больше и больше. Поздним утром три клиента Холла — Стюарт Хатчисон, Джон Таск и Лу Кейсишк, поднимавшиеся почти в самом хвосте вместе с Холлом, — были сильно обеспокоены замедлением скорости продвижения. Прямо перед ними шла команда тайваньцев, двигавшаяся особенно медленно. «Это был подъем в странном стиле, они были очень близко друг к другу, — рассказывает Хатчисон, — почти как куски хлеба в нарезанной буханке, один за другим, что практически не давало возможности их обогнать. Мы потеряли много времени, ожидая, пока они поднимутся по перилам».
В базовом лагере, в преддверии штурма вершины, Холл размышлял о двух возможных вариантах времени возвращения — в 13:00 или в 14:00. Однако с учетом того, как он много говорил о необходимости определить четкие границы времени и следовать им во что бы то ни стало, очень странным кажется, что он так и не объявил, какое же время будет началом нашего возвращения. Мы просто поняли, хотя это и не было сказано вслух, что Холл будет оттягивать принятие такого решения до дня штурма вершины, чтобы определиться с погодой и другими факторами, а затем взять на себя персональную ответственность за возвращение каждого в назначенный час.
Утром 10 мая Холл еще не объявил, какое же на самом деле будет время возвращения. Хатчисон, консервативный по характеру, действовал в предположении, что это будет 13:00. Около 11:00 Холл сказал Хатчисону и Таску, что вершина оставалась все еще в трех часах ходу, и тогда Хатчисон напряг все свои силы, чтобы попытаться обойти тайваньцев. Он рассказывает: «Казалось все менее правдоподобным, что у нас есть шанс дойти до вершины до часу дня, назначенного временем возвращения». Последовала короткая дискуссия. Кейсишк сначала отказывался признать поражение, но Таск и Хатчисон были убедительны. В 11:30 трое мужчин развернулись и направились вниз, а Холл послал с ними вниз шерпов Ками и Лхакпу Чхири.
Решиться на спуск было крайне тяжело для этих троих клиентов, так же как и для Фрэнка Фишбека, повернувшего назад на час раньше. Занятия альпинизмом приучают мужчин и женщин упорно достигать своих целей. На этой завершающей стадии экспедиции мы все были подвержены таким страданиям и риску, под влиянием которых наиболее уравновешенные члены команды отправились назад, к давно забытому дому. Чтобы дойти так далеко, необходимо было быть очень упрямым человеком.
К сожалению, те индивидуумы, которые склонны игнорировать личные нужды и недомогания и продолжать двигаться к вершине, часто проявляют также склонность пренебрегать признаками надвигающейся опасности. Эта проблема составляет суть вопроса, который встает в конечном счете перед каждым альпинистом на Эвересте: для того чтобы добиться успеха, ты должен быть чрезвычайно устремленным к цели, но если ты слишком устремлен, то имеешь вероятность погибнуть. Кроме того, выше 7900 метров грань между соответствующим усердием и безрассудной вершинной лихорадкой становится исчезающе тонкой. Поэтому склоны Эвереста и усеяны трупами.
Таск, Хатчисон, Кейсишк и Фишбек уплатили каждый ни много ни мало по 70 тысяч долларов и выдержали несколько недель сильнейших страданий, чтобы получить в награду снимок на вершине. Все они были амбициозными людьми, не привыкшими к потерям, и еще меньше — к отступлению. И все же, столкнувшись с необходимостью принять тяжелое решение, они оказались среди тех немногих, кто сделал в тот день правильный выбор.
Выше скалистого уступа, у которого Джон, Стюарт и Лу повернули обратно, провешенные перила закончились. С этого места маршрут пролегал круто вверх по спрессованному ветром снежному покрову, который достигал Южной вершины, куда я и прибыл в 11:00, чтобы обнаружить там второй, еще худший затор. Немного выше, на расстоянии брошенного камня, находился вертикальный разлом ступени Хиллари, а сразу за ней и сама вершина. Онемев от благоговения и усталости, я сделал несколько снимков, потом сел с проводниками Энди Харрисом, Нилом Бейдлманом и Анатолием Букреевым ожидать, пока шерпы закрепят веревку вдоль эффектно нависавшего карниза на гребне, ведущем к вершине.
Я обратил внимание, что Букреев, так же как и Лопсанг, не пользовался кислородом. Несмотря на то что русский ранее дважды поднимался на Эверест без кислорода, а Лопсанг трижды, для меня было неожиданностью, что Фишер позволил им сопровождать клиентов к вершине без кислорода, что, как мне казалось, было не в интересах клиентов. И еще меня удивило, что у Букреева нет рюкзака, — обычно проводник нес рюкзак с веревками, аптечкой первой помощи, снаряжением для спасательных работ в ледниковых трещинах, дополнительную одежду и другие предметы, необходимые для оказания помощи клиентам в случае непредвиденных событий. Никогда раньше, до Букреева, ни на одной горе я не видел проводника, игнорирующего эти соглашения.
Оказалось, что он ушел из четвертого лагеря и с рюкзаком, и с кислородным баллоном; позже Букреев рассказал мне, что хоть он и не собирался использовать кислород, но хотел иметь с собой баллон на случай, если «не хватит сил» и ближе к вершине ему понадобится кислород. Однако, дойдя до Балкона, он оставил там свой рюкзак, а канистру с кислородом, маску и регулятор дал нести Бейдлману. Из-за того, что Букреев не пользовался кислородной поддержкой, он, очевидно, решил избавиться от груза, оставив при себе самое необходимое, чтобы максимально облегчить подъем в ужасающе разреженном воздухе.
Легкий ветерок со скоростью 20 узлов в час обдувал гребень, унося струйки перистых облаков далеко за стену Кангчунг, но над головой небо сверкало голубизной. Находясь на солнце, на высоте 8748 метров, одетый под курткой в толстое нижнее белье, одурев от кислородного голодания и совершенно потеряв чувство времени, я пристально вглядывался в перспективу, открывшуюся по ту сторону крыши мира. Никто из нас не обратил особого внимания на тот факт, что Энг Дордж и Нгаванг Норбу (другой шерп из команды Холла), сидящие позади нас, пили чай из термоса и, казалось, не спешили идти выше. В конце концов, около 11:40 утра, Бейдлман спросил: «Эй, Энг Дордж, ты собираешься закреплять веревки или нет?» Энг Дордж ответил коротко и недвусмысленно: «Нет». Возможно, он ответил так потому, что ни одного из шерпов Фишера не было здесь, чтобы разделить эту работу.
Тревога в толпе, собравшейся наверху у Южной вершины, возрастала, и тогда Бейдлман обратился к Харрису и Букрееву с предложением взяться самим за провешивание веревок; услышав это, я быстро вызвался помочь им. Бейдлман вытащил 45-метровую бухту веревки из своего рюкзака, я забрал другую бухту у Энга Дорджа, и вместе с Букреевым и Харрисом мы принялись в полдень закреплять веревки на гребне, ведущем к вершине. Но к тому времени было потеряно уже два часа времени.
Пользоваться баллонным кислородом не значит чувствовать себя на вершине Эвереста как на уровне моря. При подъеме от Южной вершины, с регулятором, настроенным на поставку чуть меньше двух литров кислорода в минуту, я должен был останавливаться после очередного тяжелого шага и вдыхать полные легкие воздуха три или четыре раза подряд. Потом я делал еще один шаг и снова был вынужден остановиться, чтобы сделать четыре тяжелых вдоха, — и это была наибольшая скорость, с которой я мог продвигаться. Поскольку кислородная система, которой мы пользовались, поставляла скудную смесь сжатого кислорода и окружающего воздуха, то, пользуясь кислородом на высоте 8840 метров ты чувствовал себя приблизительно так, как на высоте 7900 метров без кислорода. Но баллонный кислород даровал нам другое преимущество, которое не так просто выразить в количественном измерении.
Поднимаясь по кромке хребта, ведущего к вершине, заглатывая кислород в свои истерзанные легкие, я наслаждался странным, непозволительным чувством спокойствия. Мир за пределами моей резиновой маски был изумительно ярким, но казался совершенно нереальным, как будто кино прокручивалось в медленном темпе перед моими защитными очками. Я чувствовал себя словно в наркотическом опьянении, разобщенным с окружающим миром, совершенно изолированным от внешних раздражителей. Я должен был напоминать себе снова и снова, что по другую сторону гребня было больше 2000 метров пропасти, что ставки здесь были очень высоки, что я могу поплатиться жизнью за единственный неверный шаг.
Через полчаса подъема от Южной вершины я прибыл к подножию ступени Хиллари. Это был самый знаменитый участок на всем маршруте восхождения, с двенадцатиметровой, почти вертикальной скалой, и устрашающим на вид ледником, но, как ни странно, мне очень сильно хотелось ухватиться за внушающую опасения веревку и быть первым на этой ступени. Однако было совершенно ясно, что Букреев, Бейдлман и Харрис чувствуют то же самое, и с моей стороны было бы заблуждением, порожденным кислородным голоданием, считать, что кто-нибудь из них собирается позволить клиенту заграбастать такое завидное первенство.
В итоге, честь подниматься первым на этом участке досталась Букрееву, как старшему проводнику и единственному среди нас, уже побывавшему ранее на Эвересте; он уверенно проделал эту работу с Бейдлманом, травящим ему веревку. Но процесс это был медленный, и пока Букреев старательно взбирался к гребню ступени, я нервно посматривал на свои часы и раздумывал, смогу ли я идти без кислорода. Моя первая канистра закончилась на Балконе, по прошествии приблизительно семи часов, в 7:00 утра. Исходя из этого я рассчитал, находясь на Южной вершине, что моя вторая канистра закончится около 14:00, и я глупо предположил, что этого времени будет предостаточно, чтобы подняться на вершину Эвереста и вернуться назад к Южной вершине, где я мог взять мой третий кислородный баллон. Но сейчас уже было больше 13:00, и меня начали одолевать серьезные сомнения.
Наверху ступени я поделился своими заботами с Бейдлманом и спросил, не будет ли он возражать, если я потороплюсь вперед к вершине вместо того, чтобы останавливаться и помогать ему натягивать последнюю бухту веревки вдоль гребня. «Давай, иди, — милостиво предложил он. — Я сам побеспокоюсь о перилах».
Когда я медленно и с огромным трудом проделывал несколько последних шагов к вершине, то у меня было ощущение, что я нахожусь под водой и жизнь протекает раза в четыре медленнее обычного. И затем я обнаружил себя наверху скудного ледяного пятачка, украшенного выброшенным кислородным баллоном и разбитым алюминиевым шестом для топографической съемки. Подниматься выше было некуда. Ленты священных буддистских флажков яростно хлопали на ветру. Далеко внизу, ниже склонов горы, которых я никогда раньше не видел, простиралось до самого горизонта сухое Тибетское плато — необозримое пространство сумрачной земли.
Можно было предположить, что момент достижения вершины Эвереста будет сопровождаться нахлынувшей волной приподнятых чувств, но вопреки долгим ожиданиям, после всех мытарств, я понимал только, что достиг цели, которой жаждал с детских лет. На самом же деле, достичь вершины значило пройти только половину пути. Любое побуждение поздравить себя меркло перед неизбежным пониманием того, что впереди лежит длинный, полный опасностей спуск.
Не только во время подъема, но и при спуске моя сила воли притуплена. Чем дольше я поднимаюсь, тем менее важной кажется мне цель, тем более безразличным я становлюсь по отношению к самому себе. Внимание притуплено, память ослаблена. Моя психическая усталость становится важнее физической. Так приятно сесть и ничего не делать, но это очень опасно. Смерть от изнеможения похожа на смерть от обморожения — это приятная штука. Райнхольд Месснер «Хрустальный горизонт»
В моем рюкзаке было знамя журнала «Outside», маленький вымпел, украшенный причудливой ящерицей, которую вышила моя жена Линда, и несколько других сувениров, с которыми я был намерен позировать для серии триумфальных фотоснимков. Однако, памятуя о том, что мой запас кислорода на исходе, я оставил все лежать в рюкзаке и пробыл на крыше мира ровно столько, чтобы успеть наскоро сделать четыре снимка Энди Харриса и Анатолия Букреева, позирующих перед топографическим маркером вершины. Затем я начал спускаться. Приблизительно на расстоянии восемнадцати метров от вершины я разминулся с Нилом Бейдлманом и клиентом Фишера Мартином Адамсом, они были на пути к вершине. Обменявшись в честь победы рукопожатием с Нилом, я ухватил полную пригоршню мелких камешков с вычесанного ветром, открытого сланцевого пятна, спрятал эти сувениры в карман нижнего белья и поспешил вниз по гребню.
Минутой позже я заметил, что тонкие облака заполнили долины на юге, закрыв все, кроме высочайших пиков. Адамс, маленький задиристый техасец, разбогатевший на распродаже акций во время нашумевших восьмидесятых, был опытным пилотом самолета и провел много часов, оглядывая сверху верхушки облаков. Позже Адамс рассказал мне, что сразу после того, как дошел до вершины, он понял, что эти невинные на вид, клубящиеся водные испарения предваряли мощный грозовой фронт. «Когда ты видишь грозовой фронт с самолета, — объяснял он, — то первое, что хочется сделать — это убраться подальше от этого дерьма. Я так и сделал».
В отличие от Адамса, я не привык вглядываться вниз на кучевые облака с высоты почти 9000 метров и поэтому оставался в неведении относительно того, что внизу уже зародилась буря. Вместо этого, я был озабочен ослабевающей кислородной поддержкой из моего баллона.
Покинув вершину, через пятнадцать минут я достиг верхушки ступени Хиллари, где столкнулся с альпинистами, столпившимися у единственной веревки, по которой они могли подняться вверх. Последовала вынужденная остановка в моем спуске. Когда я ожидал, пока пройдет эта толпа, подошел Энди — он тоже спускался вниз. «Джон, — попросил он, — похоже, я не получаю достаточно воздуха. Можешь посмотреть, не обледенел ли впускной клапан в моей маске?»
Быстрая проверка обнаружила небольшой обледеневший кусочек заблокировавший резиновый клапан, подающий в маску воздух из окружающей атмосферы. Я отколол его кончиком своего ледоруба, а затем попросил Энди не остаться в долгу и выключить мой регулятор для того, чтобы сэкономить кислород, пока не освободится ступень. Однако Энди по ошибке открыл его на полную мощность, вместо того чтобы закрыть, и через десять минут весь мой кислород вышел. Мои возможности восприятия окружающего, которые уже и так были на пределе, тотчас же резко снизились. Я чувствовал себя так, будто по ошибке принял слишком большую дозу успокоительного.
Я смутно помню Сэнди Питтман, прошагавшую мимо меня к манящей вершине, затем через неопределенное время проследовали Шарлотта Фокс и Лопсанг Джангбу. Следующей материализовалась Ясуко, чуть ниже того опасного места, где я сидел в ожидании. Ей не давалась последняя, самая крутая часть ступени. Пятнадцать минут я беспомощно наблюдал, как она старалась вскарабкаться на верхний край скалы, но была слишком обессилена для этого. Наконец Тим Мэдсен, который нетерпеливо ожидал прямо под Ясуко, подставил руки ей под ягодицы и вытолкнул ее наверх.
Вскоре появился Роб Холл. Скрывая свою нарастающую панику, я поблагодарил его за то, что он привел меня к вершине Эвереста. «Да, похоже, это будет удачная экспедиция», — ответил он, потом упомянул, что Фрэнк Фишбек, Бек Уэзерс, Лу Кейсишк, Стюарт Хатчисон и Джон Таск вернулись обратно. Даже в моем тупом состоянии, спровоцированном кислородным голоданием, можно было понять, что Холл был глубоко разочарован тем, что пятерым из его восьми клиентов не хватило времени, чтобы дойти до вершины. Я подозревал, что такое настроение усиливал тот факт, что команда Фишера показалась на финишной прямой в полном составе. «Мне только хотелось, чтобы мы привели к вершине больше клиентов», — пожаловался Роб перед тем, как продолжить свой путь.
Вскоре после этого подошли Адамс и Букреев. Они тоже направлялись вниз и остановились чуть выше меня, чтобы подождать, пока можно будет двигаться дальше. Через минуту к толпящимся на верхушке ступени Хиллари альпинистам добавились поднявшиеся по веревке Макалу-Го, Энг Дордж, несколько других шерпов, а за ними следом Дуг Хансен и Скотт Фишер. И тогда наконец ступень Хиллари освободилась — но к этому времени я провел более часа на высоте 8810 метров без кислородной поддержки.
За время ожидания целые сегменты коры моего головного мозга, казалось, отключились полностью. С сильным головокружением, напуганный тем, что могу потерять сознание, я лихорадочно стремился к Южной вершине, где меня ожидал третий кислородный баллон. Преодолевая усталость и деревенея от страха, я начал спускаться вниз по закрепленной веревке. Чуть ниже уступа Анатолий и Мартин обошли меня и заторопились вниз. Я продолжал с предельной осторожностью спускаться по перилам, закрепленным вдоль гребня, но в пятнадцати метрах от тайного склада с кислородными баллонами веревка закончилась, и я не решился идти дальше без кислорода.
Находясь все еще выше Южной вершины, я увидел Энди Харриса, перебирающего множество оранжевых кислородных баллонов. «Эй, Гарольд! — завопил я. — Не мог бы ты принести мне свежий баллон?»
«Здесь нет кислорода! — прокричал мне в ответ проводник. — Все эти баллоны пусты!» Это была тревожная новость. Мой мозг изнемогал без кислорода. Я не знал, что делать. Как раз в это время меня нагнал Майк Грум, шагавший вниз по дороге с вершины. Майк поднимался на Эверест в 1993 году без кислорода, поэтому его не сильно заботил этот вопрос. Он отдал мне свой кислородный баллон, и мы быстро спустились к Южной вершине.
Когда мы туда пришли, проверка кислородного склада моментально выявила, что там по крайней мере шесть полных баллонов. Однако Энди отказывался в это поверить. Он продолжал настаивать на том, что все баллоны пусты; и что бы мы с Майком ни говорили, мы не могли убедить его в ином.
Единственным способом узнать, сколько газа содержит канистра, является подсоединение ее к вашему регулятору, имеющему измерительный прибор; возможно, Энди проверял баллоны на Южной вершине, считывая показания с этого прибора. После экспедиции Нил Бейдлман предположил, что регулятор Энди забился льдом, тогда измерительный прибор мог показывать отсутствие газа, даже если бы баллон был полным; это объяснило бы странное упрямство Энди. И если его регулятор был забит и не поставлял кислород в маску, то это также объясняет и его явно заторможенное понимание происходящего.
Однако мысль о такой возможности, которая теперь кажется столь очевидной, не пришла в голову ни мне, ни Майку в тот момент. Возвращаясь к этому событию, я теперь понимаю, что Энди действовал безотчетно и изрядно заблуждался из-за обычного кислородного голодания, но я был так заторможен умственно, что просто этого не заметил.
Моя неспособность узреть очевидное в некоторой степени объясняется еще и протоколом взаимоотношений между клиентом и проводником. Мы с Энди были приблизительно одинаковых физических возможностей и технической компетентности; окажись мы вместе в обычной альпинистской экспедиции как равные партнеры, для меня было бы немыслимо не обратить внимание на его состояние. Но в этой экспедиции Энди досталась роль несокрушимого проводника, заботящегося обо мне и других клиентах; нас особо старательно обучали не обсуждать решения наших проводников. Мысль о том, что Энди мог на самом деле быть в ужасно тяжелом состоянии, что проводник мог срочно нуждаться в моей помощи, такая мысль не посетила мой поврежденный мозг.
Поскольку Энди продолжал утверждать, что на Южной вершине нет наполненных баллонов, Майк посмотрел на меня вопросительно. Я пожал плечами ему в ответ. Повернувшись к Энди, я сказал ему: «Не такое большое дело, Гарольд. Не из-за чего беспокоиться». Затем я ухватил новую кислородную канистру, прикрутил к ней регулятор и направился вниз с горы. Учитывая события, развернувшиеся в последующие часы, легкость, с которой я отрекся от ответственности (эта моя неспособность сообразить, что Энди, возможно, в большой беде), была ошибкой, которая вероятно, будет преследовать меня всю оставшуюся жизнь.
Около 15:30 я ушел с Южной вершины, опередив Майка, Ясуко и Энди, и почти сразу же опустился в плотный слой облаков. Начал падать легкий снег. Я едва мог различить, где заканчивается гора и начинается небо в этом ровном, рассеянном свете; очень легко было оступиться на краю гребня и навсегда пропасть без вести на этой горе. По мере моего продвижения вниз условия только ухудшались.
У верхушки скалистых уступов Юго-восточного гребня я остановился вместе с Майком, чтобы подождать Ясуко, у которой были сложности при использовании провешенных перил. Майк попытался вызвать по радио Роба, но его передатчик работал только время от времени и Майк не смог ни с кем связаться. Майк заботился о Ясуко, а Роб и Энди сопровождали Дуга Хансена — единственного клиента, который находился выше нас на горе, поэтому я предполагал, что ситуация была полностью под контролем. Итак, когда Ясуко нагнала нас, я попросил Майка, чтобы тот разрешил мне спускаться одному. «Прекрасно, — ответил он, — только не свались с карнизов».
К 16:45, дойдя до Балкона — выступа на высоте 8413 метров на Юго-восточном гребне, где мы сидели с Энгом Дорджем, ожидая рассвета, я был шокирован встречей с Беком Уэзерсом, стоящим одиноко в снегу и очень сильно дрожащим. Я считал, что он давно уже спустился в четвертый лагерь. «Бек, — воскликнул я, — какого черта ты все еще здесь?»
Много лет назад Бек перенес операцию радиальной кератомии[52] с целью коррекции зрения. В начале подъема на Эверест Бек обнаружил, что побочным эффектом этой операции было ухудшение зрения вследствие низкого атмосферного давления, присущего большим высотам. Чем выше он поднимался, тем ниже падало атмосферное давление и тем хуже становилось его зрение.
Как позже Бек признался мне, днем раньше, когда он поднимался из третьего лагеря в четвертый, «мое зрение стало таким плохим что я ничего не видел дальше полутора метров. Поэтому я просто пробирался вслед за Джоном Таском, и когда он поднимал ногу, я ставил свою прямо в его след».
Бек и раньше не скрывал своих проблем со зрением, но, стремясь к вершине, он предпочитал не говорить о своем ухудшающемся положении Робу или кому бы то ни было другому. Несмотря на его плохое зрение, Бек хорошо шел в гору и чувствовал себя сильнее, чем в начале экспедиции, и, как он объяснял, «я не торопился выходить из игры».
Поднимаясь этой ночью вверх от Южной седловины, Бек умудрялся оставаться вместе с группой, применяя ту же стратегию, что и в предыдущий день, — ступая след в след за тем, кто был впереди него. Но ко времени, когда он достиг Балкона и взошло солнце, Бек понял, что его зрение еще ухудшилось. К тому же из-за его невнимательности несколько кристалликов льда попало ему в глаза, раздражая обе роговицы.
К этому моменту, по словам Бека, «один глаз был полностью закрыт пеленой, я едва мог видеть вторым и потерял всякое восприятие глубины. Я чувствовал, что не смогу идти дальше вверх, не подвергая опасности себя и других, поэтому я сказал Робу о происходящем».
«Сожалею, дружище, — немедленно объявил Роб, — но ты пойдешь вниз. Я пошлю с тобой одного из шерпов». Но Бек совершенно не был готов оставить свои надежды на восхождение: «Я объяснил Робу, что, по моему мнению, существует большой шанс на улучшение зрения, когда солнце поднимется выше и зрачки сузятся. Я сказал, что хочу немного подождать, потом пристроиться к кому-нибудь и идти на вершину, если начну видеть лучше».
Роб обдумал предложение Бека, затем принял решение: «О’кей, имеет смысл попробовать. Я дам тебе полчаса, чтобы сориентироваться. Но я не могу позволить тебе идти вниз, в четвертый лагерь, одному. Если твое зрение не станет лучше через тридцать минут, то я хотел бы, чтобы ты оставался здесь, тогда я буду точно знать, где тебя искать на обратном пути с вершины, и мы сможем идти вниз вместе. Это очень важно: или ты идешь вниз прямо сейчас, или обещаешь мне сидеть именно здесь, пока я не вернусь».
«Поэтому я перекрестился и приготовился к худшему, — рассказывал мне Бек весьма убедительно, когда мы стояли, обдуваемые снегом, в тусклом свете. — И я сдержал свое слово. Вот почему я все еще торчу здесь».
Вскоре после полудня прошли мимо по пути вниз Стюарт Хатчисон, Джон Таск и Лу Кейсишк, а с ними Лхакпа и Ками, но Уэзерс предпочел не присоединяться к ним. «Погода все еще была хорошая, — объяснил он — и я не видел в то время причины нарушать данное Робу обещание».
Однако теперь становилось темно, и условия зловеще ухудшались. «Пойдем вместе со мной, — уговаривал я его. — Роб покажется здесь по меньшей мере через два или три часа. Я буду твоими глазами. Я отведу тебя вниз, нет проблем». Я почти уговорил Бека спуститься со мной, но потом допустил ошибку, упомянув, что с разницей в несколько минут за мной следует Майк Грум вместе с Ясуко. В тот день было допущено много ошибок, но эта оказалась одной из роковых.
«Я, конечно, благодарен, — сказал Бек. — Но думаю, что все-таки дождусь Майка. Он несет веревку; он сможет спуститься со мной на короткой страховке».
«О’кей, Бек, — ответил я. — Это твое право. Полагаю, мы увидимся позже в лагере». Втайне я испытал облегчение из-за того, что мне не придется иметь дело со спуском Бека вниз по предстоящим проблематичным склонам, большинство из которых не были оснащены перилами. Наступали сумерки, погода ухудшалась, резервы моих сил были на исходе. Я все еще не чувствовал, что беда была совсем близко. В самом деле, после разговора с Беком я даже потратил какое-то время, чтобы найти использованную кислородную канистру, которую я припрятал в снегу по пути вверх; это было около десяти часов назад. Желая унести весь свой хлам с горы, я запихнул канистру в рюкзак, где уже находились два других баллона (один пустой, другой частично наполненный), и затем поторопился в сторону Южной седловины, находящейся на 500 метров ниже.
Больше сотни метров вниз от Балкона я спускался по мягкому, обширному, заснеженному оврагу без особых инцидентов, но потом дела пошли хуже. Маршрут петлял по обнаженной породе изломанного сланца, покрытого пятнадцатью сантиметрами свежего снега. Неустойчивая поверхность требовала непрерывной концентрации, которая была недостижимым подвигом для моего затуманенного мозга.
Из-за того, что следы альпинистов, которые прошли вниз впереди меня, занесло ветром, у меня были трудности с определением правильного маршрута. В 1993 году партнер Майка Грума, Лопсанг Тшеринг Бхути, квалифицированный гималайский альпинист, который был племянником Тенцинга Норгея, сбился с пути в этом месте и нашел здесь свою смерть. Борясь за то, чтобы не потерять контроль над реальной ситуацией, я начал громко говорить сам с собой. «Соберись, соберись, соберись, — монотонно повторял я, как мантру, снова и снова. — Тебе нельзя послать все к чертям и расслабиться. Это нешуточная дорога. Соберись».
Я сел передохнуть на широком наклонном выступе, но через несколько минут меня внезапно напугало оглушительное «Ба-бах!». К этому времени накопилось достаточно много свежего снега, и я опасался, что массивный пласт лавины сорвется со склона надо мной. Но когда я покрутил головой во все стороны, чтобы посмотреть, что случилось, то ничего не увидел. После этого я снова услышал: «Ба-бах!»; звук сопровождался вспышкой, на мгновение осветившей небо, и я понял, что слышал раскат грома.
Этим утром, по дороге наверх, я уделил много внимания детальному изучению маршрута в этой части горы, постоянно оглядываясь назад, чтобы выбрать наземные ориентиры, которые могли бы помочь мне при спуске. Я заставлял себя запоминать особенности этой территории: «Не забудь повернуть налево возле вертикального уступа, похожего на нос судна. Затем следуй по той тонкой полоске снега, пока она не повернет точно направо». Это был метод, которому я приучил себя следовать много лет назад; я тренировал себя таким образом всякий раз, когда поднимался в горы, и на Эвересте это, возможно, спасло мне жизнь. Около шести часов вечера, когда метель превратилась в настоящий ураган с сильным снегопадом и порывами ветра, достигающими скорости 60 узлов в час, я пришел по веревке, закрепленной черногорцами, на снежный склон, находящийся в 180 метрах над седловиной. Отрезвленный мощью поднявшейся бури, я понял, что спустился вниз, миновав наиболее коварные участки, очень вовремя.
Обернув веревку перил вокруг руки, чтобы не потерять ее, я продолжил спуск вниз сквозь ураган. По прошествии нескольких минут мною овладело печально знакомое чувство удушья, и я сообразил, что у меня снова закончился кислород. Тремя часами раньше, когда я присоединил регулятор к третьей и последней канистре с кислородом, то заметил, что измерительный прибор показывал полупустую канистру. Я посчитал, что мне хватит этого кислорода, чтобы спуститься вниз, поэтому и не побеспокоился поменять канистру на полную. И вот теперь я остался без кислородной поддержки.
Я стянул маску с лица, оставив ее болтаться на шее, и двинулся дальше, удивительно равнодушный к происходящему. Однако без кислорода я двигался намного медленнее, и должен был чаще останавливаться, чтобы отдохнуть.
Литература об Эвересте изобилует рассказами о пережитых галлюцинациях, приписываемых кислородному голоданию и переутомлению. В 1933 году известный английский альпинист Фрэнк Смит наблюдал «два странно выглядевших объекта, плавающих по небу» прямо над ним, на высоте 8200 метров, «у одного из них были короткие недоразвитые крылья, а у другого нарост, наводящий на мысль о клюве. Они были почти неподвижны и как будто медленно пульсировали». В 1980 году во время одиночного восхождения Райнхольду Месснеру привиделось, что рядом с ним поднимался невидимый спутник. Постепенно я стал осознавать, что мой мозг пришел в расстройство подобным образом, и я наблюдал свой собственный отрыв от действительности со смесью очарования и ужаса.
Я был изнеможен настолько, что испытывал странное разъединение со своим собственным телом, как если бы я смотрел на себя сверху, с полутораметровой высоты. Мне представлялось, что я был одет в зеленый джемпер и ветровку. И несмотря на то, что дул холодный ветер ураганной силы в дополнение к 21 градусу мороза, я чувствовал странное, тревожащее тепло.
В 6:30 вечера, в последних лучах дневного света, я находился примерно 60 вертикальных метрах от четвертого лагеря. Только одно препятствие отделяло меня от надежного укрытия: склон, покрытый крепким, гладким льдом, по которому мне предстояло спуститься без перил. Снежная крупа, подгоняемая порывами ветра в 70 узлов в час, обжигала лицо; любая незащищенная часть тела замерзала немедленно. Палатки, находящиеся на расстоянии не более 140 горизонтальных метров, были едва различимы сквозь белую мглу. Здесь нельзя было ошибиться. Боясь допустить грубую ошибку, я сел, чтобы собраться с силами перед дальнейшим спуском.
Как только я уселся, меня одолела лень. Было намного легче остаться здесь отдыхать, чем проявить инициативу для преодоления ледяного склона; поэтому я просто сидел посреди бушующего урагана, позволив моему мозгу быть пассивным, ничего не делая, и просидел так около пятидесяти пяти минут.
Я затянул потуже шнур на капюшоне, оставив только крошечное отверстие вокруг глаз, а также убрал бесполезную, заиндевевшую кислородную маску из-под подбородка, когда вдруг из мрака позади меня появился Энди Харрис. Посветив налобным фонарем в его сторону и увидев ужасающее состояние его лица, я инстинктивно отпрянул. Его щеки были покрыты коркой изморози, один глаз обледенел и был закрыт, говорил он очень невнятно. Похоже, он был в большой беде. «В какой стороне палатки?» — пробормотал Энди, неистово стремясь добраться до укрытия.
Я указал ему в направлении четвертого лагеря, потом предупредил об обледеневшем склоне прямо под нами. «Он круче, чем может показаться! — прокричал я, напрягаясь, чтобы меня можно было услышать сквозь бурю. — Может быть, я спущусь первым и принесу веревку из лагеря…» Я начал говорить, но не успел закончить предложение, как вдруг Энди развернулся и двинулся к краю ледяного склона, оставив меня сидеть огорошенным.
Разогнавшись к своей цели, он начал спуск по самой крутой части откоса. «Энди! — крикнул я ему вслед. — Это безумие — спускаться таким образом! Ты наверняка разобьешься!» Он прокричал что-то в ответ, но его слова унес бушующий ветер. Через секунду он потерял точку опоры, шлепнулся на задницу и вдруг полетел головой вниз по льду.
Я едва смог различить внизу, в шестидесяти метрах от меня, неподвижные очертания упавшего к подножию склона Энди. Я был уверен, что он сломал как минимум ногу, а может быть и шею. Неимоверно, но после этого он встал, помахал мне в знак того, что с ним все в порядке, шаткой походкой направился к четвертому лагерю, который в этот момент был в пределах видимости, на расстоянии 150 метров.
Я мог видеть смутные очертания трех или четырех человек, стоящих возле палаток; их фонари мерцали сквозь пелену летящего снега. Я видел как Харрис шел по направлению к ним через равнину, он покрыл это расстояние меньше чем за десять минут. Когда минутой позже облака сомкнулись, перекрывая мне видимость, Энди был в двадцати метрах от палаток, может и ближе. Больше я не видел его, но был уверен, что Энди дошел до лагеря, где Чулдум и Арита, вне всяких сомнений, ожидают нас с горячим чаем. Сидя все еще посреди урагана, отделенный от палаток ледяным склоном, я почувствовал острую зависть. Я был рассержен на своего проводника за то, что он не подождал меня.
В моем рюкзаке не было почти ничего, кроме трех пустых кислородных канистр и пол-литра замерзшего лимонада; вероятно, это весило не больше 7–8 килограммов. Но я устал и боялся сломать ноги при спуске по склону, поэтому бросил рюкзак за край склона в надежде, что он полежит там, пока я к нему спущусь. Потом я встал и начал спуск по льду, который был таким гладким и твердым, как поверхность шара для игры в кегли.
Пятнадцать минут неуверенного, изнурительного спуска с помощью кошек, и я дошел в сохранности к подножию этого склона, где легко обнаружил свой рюкзак, потом еще десять минут, и я прибыл в лагерь собственной персоной. Я нырнул в палатку, не сняв кошки, плотно застегнул дверь, и растянулся на покрытом изморозью полу, слишком уставший для того, чтобы находиться в вертикальном положении. Только теперь я ощутил, как я на самом деле опустошен: никогда в своей жизни я не был так изнурен. Но я был цел и невредим. Энди тоже. Остальные скоро придут в лагерь. Проклятие, мы сделали это! Мы поднялись на Эверест. И несмотря на то, что мы были там не в полном составе, в конце концов все вышло здорово.
Пройдет много часов, прежде чем я узнаю, что на самом деле не все вышло так здорово, что девятнадцать мужчин и женщин остались на горе, застигнутые ураганом, втянутые в отчаянную борьбу за свои жизни.
Существует множество оттенков опасностей, сопутствующих приключениям, но порой сквозь череду фактов просвечивает злонамеренная сила, не имеющая определения, которая заставляет человека думать и чувствовать, что это несчастье или эта стихийная ярость приходит к нему со злым умыслом, с неуправляемой силой, с разнузданной жестокостью, чтобы отобрать у него и надежду, и опасения, и мучительную усталость, и непреодолимое желание отдохнуть. Это означает разбить вдребезги, разгромить, уничтожить все, что он видел, знал, любил, чему радовался и что ненавидел; все, что является для него бесценным и необходимым, — и солнечный свет, и прошлое, и будущее; это означает разрушить дотла весь его драгоценный мир ужасно простым актом — отобрав его жизнь. Джозеф Конрад «Лорд Джим»
Нил Бейдлман достиг вершины в 13:25, вместе с клиентом Мартином Адамсом. Когда они пришли туда, на вершине уже были Энди Харрис и Анатолий Букреев; я покинул вершину на восемь минут раньше. Предполагая, что остальная его команда вскоре появится, Бейдлман сделал несколько фотоснимков, подшучивая над Букреевым, и сел ожидать. В 13:45 клиент Клев Шенинг завершил подъем, достал фото своей жены и ребенка и расплакался, празднуя свое прибытие на крышу мира. С вершины, выступающей над массивом гребня, хорошо просматривается последняя часть маршрута, но к 14:00 (это время было назначено для возвращения обратно) все еще не показались ни Фишер, ни кто-либо из клиентов. Время было позднее, и Бейдлман начал беспокоиться.
Тридцатишестилетний аэрокосмический инженер, он был тихим, внимательным, чрезвычайно добросовестным проводником, которого любили большинство членов его команды и команды Холла. Бейдлман был также одним из самых сильных альпинистов на горе. Два года назад он и Букреев, которого Бейдлман считал своим другом, поднялись вместе на гору Макалу (8480 метров) почти в рекордное время, без кислородной поддержки и без помощи шерпов. Впервые Бейдлман встретил Фишера и Холла на склонах К-2, в 1992 году, и его компетенция и добродушный веселый нрав произвели благоприятное впечатление и на Фишера, и на Холла. Но поскольку высокогорный опыт Бейдлмана был относительно небольшим (Макалу была его главной гималайской вершиной), он был третьим по старшинству в команде «Горного безумия», после Фишера и Букреева. Соответственно жалованье Бейдлмана отражало его статус младшего проводника: он согласился быть проводником на Эверест за 10 000 долларов, тогда как Букрееву Фишер платил 25 000 долларов.
Бейдлман, будучи человеком деликатным, прекрасно знал свое место в экспедиции. «Вполне определенно я был третьим проводником, рассказывал он после экспедиции, — поэтому я старался не быть слишком настырным и не всегда высказывал свое мнение, быть может, даже тогда, когда это было нужно. Теперь я жалею об этом».
Бейдлман говорил, что, в соответствии с планом Фишера, в день штурма вершины предполагалось, что впереди группы пойдет Лопсанг Джангбу и что он понесет радио и две бухты веревки, чтобы закрепить ее до прихода клиентов; Букрееву и Бейдлману, ни у одного из которых не было радио, предполагалось быть, как говорит Бейдлман, «в середине или почти впереди, в зависимости от того, как будут двигаться клиенты; а Скотт, несущий второе радио, собирался идти в хвосте. По предложению Роба мы решили, что два часа дня будет принудительным временем возвращения: всякий, кто не преодолеет дистанцию до вершины к двум часам дня, должен будет повернуть обратно и спускаться».
«Предполагалось, что возвращение клиентов назад будет заботой Фишера, — объяснял Бейдлман. — Мы договорились об этом. Я сказал им, что, будучи третьим по старшинству проводником, не считаю удобным говорить клиентам, которые уплатили по шестьдесят пять тысяч долларов, что они должны идти вниз. Фишер согласился взять на себя эту ответственность. Но по какой-то причине этого не произошло». Фактически, к 14:00 до вершины дошли только Букреев, Харрис, Бейдлман, Адамс, Шенинг и я; если бы Фишер и Холл действительно придерживались заранее оговоренных ими правил, то все остальные должны были бы повернуть обратно, не поднявшись на вершину.
Хоть беспокойство Бейдлмана в связи с наступлением времени возвращения и возрастало, он не имел возможности обсудить ситуации с Фишером, так как у него не было радио. Лопсанг, который нес радио, был все еще где-то внизу. Рано утром, когда Бейдлман увидел на Балконе Лопсанга, страдающего от рвоты, он забрал у шерпа две бухты веревки, чтобы закрепить ее выше, на крутой скале. Однако, как он теперь сожалеет, «мне даже не пришло в голову забрать у него и радио».
В результате, рассказывает Бейдлман, «я просидел на вершине очень долго, поглядывая на часы и ожидая, когда покажется Скотт, думая о том, что пора идти вниз, но каждый раз, когда я поднимался, чтобы уйти, кто-либо из наших клиентов переваливал через верхушку гребня, и я садился снова, чтобы дожидаться его».
Сэнди Питтман появилась на финальном отрезке подъема около 14:10, чуть впереди Шарлотты Фокс, Лопсанга Джангбу, Тима Мэдсена и Лин Гаммельгард. Но Питтман двигалась очень медленно, а немного ниже вершины она вдруг упала на колени в снег. Когда Лопсанг подошел к ней, чтобы помочь, то обнаружил, что кислород в ее третьей канистре закончился. Рано утром, когда он начал тянуть ее на короткой страховке, он настроил ей подачу кислорода с максимальной скоростью (четыре литра в минуту), вследствие этого Питтман израсходовала свой запас кислорода относительно быстро. К счастью, хоть Лопсанг и не пользовался сам кислородной поддержкой, но нес в рюкзаке запасную канистру. Он подключил маску и регулятор Питтман к свежему баллону, и потом они прошли несколько последних метров к вершине и присоединились к праздновавшим восхождение альпинистам.
Роб Холл, Майк Грум и Ясуко Намба пришли на вершину почти в это же самое время, и Холл связался по радио с Хелен Уилтон в базовом лагере, чтобы сообщить ей радостную новость. «Роб сказал, что там было холодно и ветрено, — вспоминает Уилтон, — но говорил он бодро. Он сказал: „Дуг вот-вот появится из-за горизонта, и я сразу же двинусь вниз… Если от меня не будет сообщений, значит, все в порядке“». Уилтон передала известие в офис «Консультантов по приключениям» в Новую Зеландию и поспешила отправить факсы друзьям и семьям по всему миру, объявив о триумфальной кульминации экспедиции.
Надежды Холла на скорый приход Дуга Хансена не оправдались, Фишер тоже запаздывал. На самом деле, Фишер дошел до вершины к 15:40, а Хансен появился там только после 16:00.
В день, предшествующий восхождению, 9 мая, в четверг, когда мы уже поднялись из третьего лагеря в четвертый, Фишера еще не было с нами, он дошел до палаток на Южной седловине только после 17:00, был заметно уставшим, когда наконец-то добрался до четвертого лагеря, хотя и пытался всячески скрыть свою усталость от клиентов. Шарлотта Фокс, которая была в одной палатке с Фишером, вспоминала: «Я не сказала бы, что в тот вечер Фишер выглядел больным. Он был очень активным, психологически поддерживая каждого, как футбольный тренер перед ответственной игрой».
На самом деле, напряжение последних недель изнурило Фишера физически и психологически. Хоть он и обладал экстраординарными резервами энергии, но расходовал их слишком расточительно, и к моменту его прихода в четвертый лагерь силы его были на исходе. «Скотт был сильной личностью, — подтверждал после экспедиции Букреев, — но накануне восхождения он был переутомлен, его одолевали проблемы, он израсходовал слишком много сил. Бесконечные тревоги, бесконечные беспокойства. Скотт нервничал, но держал все в себе».
Кроме того, Фишер скрывал от всех тот факт, что он может серьезно заболеть во время штурма вершины. В 1984 году, участвуя в экспедиции в районе непальской горы Аннапурна, он подцепил желудочно-кишечных паразитов, от которых не мог полностью избавиться в последующие годы. Эти паразиты непредсказуемо переходили от состояния бездействия к активности, вызывая приступы сильного физического недомогания и поражая печень. Фишер говорил о своем недуге кое-кому в базовом лагере, но утверждал, что об этом не стоит беспокоиться.
По словам Джен Бромет, когда болезнь была в активной фазе (весной 1996 года, по-видимому, был именно такой случай), Фишер интенсивно потел и его нещадно трясло. Эти приступы буквально валили его с ног, но они были непродолжительны и проходили через десять-пятнадцать минут. В Сиэтле такое случалось с ним, может быть, раз в неделю или около того, но в состоянии стресса приступы бывали намного чаще. В базовом лагере они часто настигали его — через день, а иногда и каждый день.
Если Фишер и страдал от подобных приступов в четвертом лагере или выше, то он никому об этом не говорил. Фокс рассказывала, что вскоре после того, как Скотт притащился в свою палатку в четверг вечером, он укутался и проспал около двух часов. Проснувшись в 10 вечера, он медленно собрался, готовясь к восхождению, и ушел из лагеря намного позже последнего из своих клиентов, проводников и шерпов.
Остается неясным, когда на самом деле Фишер ушел из четвертого лагеря; возможно, только к часу ночи пятницы 10 мая. Почти все время в тот день он тащился далеко позади всех остальных и прибыл на Южную вершину только к часу дня. Я увидел его первый раз около 14:45, когда во время спуска с вершины мы с Энди Харрисом ожидали на ступени Хиллари, пока рассеется толпа. Фишер был последним альпинистом, поднявшимся вверх по веревке, и выглядел он чрезвычайно измотанным. Когда мы обменялись шутками, он быстро переговорил с Мартином Адамсом и Анатолием Букреевым, стоявшими сразу за нами с Харрисом в ожидании спуска по ступени Хиллари. «Эй, Мартин, — подшучивал Фишер через свою кислородную маску, стараясь поддержать игривый тон. — Думаешь, сможешь покорить вершину Эвереста?»
«Эй, Скотт, — отвечал Адамс, досадуя на то, что от Фишера не последовало поздравлений, — я только что это сделал».
Потом Фишер сказал несколько слов Букрееву. Насколько Адамс помнит тот разговор, Букреев сказал Фишеру: «Я иду вниз с Мартином». Потом Фишер тяжелой поступью двинулся в направлении вершины, а Харрис, Букреев, Адамс и я устремились вниз. Никто не обратил внимания на изнуренный внешний вид Фишера. Никому из нас не пришло в голову, что он нуждается в помощи.
В 15:10 Фишера все еще не было на вершине, рассказывает Бейдлман и добавляет: «Я решил, что пора убираться отсюда ко всем чертям, хотя Скотт и не появился». Он повел Питтман, Гаммельгард, Фокс и Мэдсена вниз по гребню вершины. Через двадцать минут спуска, прямо над ступенью Хиллари, они столкнулись с Фишером. «Я не сказал ему ничего, — вспоминает Бейдлман. — Он просто развел руками. Он выглядел так, как будто ему очень тяжело, но это же был Скотт, поэтому я не особо волновался. Я рассчитывал, что он дойдет до вершины и нагонит нас достаточно быстро, чтобы помочь довести клиентов вниз».
В тот момент главной заботой Бейдлмана была Питтман: «Все были измотаны к тому времени, но Сэнди выглядела особенно ненадежно я посчитал, что должен не спускать с нее глаз, потому что у нее был немалый шанс свалиться с гребня. Я проверял, хорошо ли она пристегнута перилам, а в местах, где веревки не было, я брался сзади за ее оснастку и крепко держал до тех пор, пока мы не подходили к следующей секции перил и она снова могла пристегнуться. Она была настолько заторможена что я даже не уверен, знала ли она о том, что я ее подстраховываю».
Немного ниже Южной вершины, когда альпинисты спустились в плотный слой облаков со снегопадом, Питтман снова стало плохо и она попросила Фокс сделать ей инъекцию мощного стероида, именуемого дексаметазон. «Декс», как называют его альпинисты, способен на время нейтрализовать губительное воздействие на организм большой высоты. Следуя инструкции доктора Ингрид Хант, каждый член команды Фишера имел при себе на случай экстренной помощи заранее приготовленный шприц с этим препаратом; шприцы были сложены в пластиковые упаковки для зубных щеток и хранились у каждого в пуховике, где они не могли пострадать от мороза. «Я немного стянула с Сэнди верхние брюки и воткнула иглу ей в бедро прямо через все одежки», — рассказывает Фокс.
Бейдлман задержался на Южной вершине, чтобы определить, сколько осталось кислорода, и догнал их в момент, когда Фокс воткнула шприц в Питтман, распростершуюся лицом вниз на снегу. Он рассказывает: «Когда я подошел и увидел лежащую там Сэнди и стоящую над ней со шприцом в руках Шарлотту, то понял, что дела ни к черту. Я спросил у Сэнди, что случилось, и когда она попыталась мне ответить, то не смогла выдавить из себя ничего, кроме беспомощного лепета». Крайне обеспокоенный, Бейдлман приказал Гаммельгард поменять ее полный кислородный баллон на почти пустой баллон Питтман, удостоверился в том, что подача кислорода отрегулирована на полную мощность, затем ухватил Питтман, пребывающую в полуобморочном состоянии, за оснастку, и потащил ее вниз по заснеженному склону Юго-восточного гребня. «В одном месте я позволил ей соскальзывать, — объяснял Бейдлман. — Я отпустил ее и скользил вниз по веревке первым. Через каждые пятьдесят метров я останавливался и обхватывал веревку руками, чтобы своим телом задержать ее скольжение. Первый раз, когда Сэнди свалилась на меня, она пропорола своими острыми кошками мой пуховик. Пух разлетался во все стороны». Ко всеобщему облегчению, приблизительно через двадцать минут инъекция и дополнительный кислород позволили Питтман прийти в себя и она смогла продолжить спуск самостоятельно.
Около 17:00, в то время как Бейдлман сопровождал своих клиентов вниз по гребню, Майк Грум и Ясуко Намба добрались до Балкона, который находился ниже на 45 метров. На этом выступе на высоте 8413 метров маршрут поворачивал с гребня точно на юг, в направлении четвертого лагеря. Однако когда Грум посмотрел в противоположном направлении, вниз вдоль северного склона, то сквозь вихри снега, кружащиеся в предвечерних сумерках, заметил одинокого альпиниста, сбившегося с пути. Это был Мартин Адамс, который потерял ориентацию во время бури и по ошибке начал спуск по стене Кангчунг в Тибет.
Увидев наверху Грума и Намбу, Адамс понял свою ошибку и стал медленно подниматься назад на Балкон. «Мартин был совершенно обессилевшим, когда поднялся назад к нам с Ясуко, — вспоминает Грум. — Его кислородная маска была сдвинута, лицо залеплено снегом. Он спросил, в каком направлении находятся палатки». Грум показал, и Адамс сразу же стартовал вниз, теперь в нужном направлении, двигаясь по тропе, которую я протоптал десятью минутами раньше.
Пока Грум ожидал Адамса, поднимавшегося назад на гребень, он велел Намбе продолжать спуск, а сам занялся поисками футляра от фотоаппарата, который он оставил там по пути наверх. Как только Грум начал озираться по сторонам, он сразу же обнаружил, что на Балконе он не один. «Этот человек был весь в снегу, я поначалу принял его за кого-то из группы Фишера и не обратил на него внимания. Когда же он, встав прямо передо мной, произнес: „Привет, Майк“, — я сообразил, что это был Бек».
Для Грума было такой же неожиданностью, как и для меня, увидеть там Бека. Он пристегнул к себе техасца короткой веревкой и начал спускать его вниз к Южной седловине. Позже Грум докладывал: «Бек ослеп так сильно, что через каждые десять метров делал шаг в пропасть, и я должен был удерживать его на страховке. Много раз я был напуган тем, что он стянет и меня за собой. Это было кошмарное изматывание нервов. Мне была необходима уверенность, что мой ледоруб выдержит испытание, что зубцы на моих кошках не забиты снегом и каждый раз вонзаются во что-то твердое».
Один за другим двигаясь по тропе, протоптанной мною пятнадцать-двадцать минут назад, Бейдлман и остальные клиенты Фишера спускались вниз сквозь усиливающийся ураган. Впереди всех, сразу за мной шел Адамс; за ним Намба, затем Грум и Уэзерс, Шенинг и Гаммельгард, Бейдлман и позади всех Питтман, Фокс и Мэдсен.
В ста пятидесяти метрах выше Южной седловины, там, где крутой склон из сланца сменяется пологим снежным склоном, у Намбы закончился кислород, и крохотная японка села, отказываясь двигаться дальше.
«Когда я попытался снять с нее кислородную маску, чтобы ей легче дышалось, — рассказывает Грум, — она настояла на том, чтобы снова ее надеть. Никакие уговоры не могли убедить ее в том, что у нее закончился кислород и что на самом деле маска затрудняла ей дыхание. И это случилось в то время, когда Бек обессилел до такой степени, что был не в состоянии передвигаться самостоятельно и я вынужден был взвалить его себе на плечи. К счастью, как раз в это время нас догнал Нил». Бейдлман, увидев, что Грум полностью занят Уэзерсом, начал тащить Намбу вниз, в направлении четвертого лагеря, несмотря на то что Ясуко не была членом команды Фишера.
Было уже около 18:45, почти совсем стемнело. Бейдлман, Грум, их клиенты и два шерпа из команды Фишера, наконец-то материализовавшиеся из тумана (Таши Тшеринг и Нгаванг Дордж), объединились в единую группу. Несмотря на медленное продвижение, им оставалось пройти 60 метров по вертикали до четвертого лагеря. К этому времени я как раз подходил к палаткам, возможно, на пятнадцать минут впереди первых членов из группы Бейдлмана. Но как раз в этот короткий интервал времени буря резко разрослась в настоящий ураган, и видимость стала меньше пяти метров.
Желая избежать опасности падений на льду, Бейдлман повел свою группу окольным путем, который делал петлю далеко на восток, там склон был не такой крутой, и к 19:30 они благополучно достигли широких, мягких, холмистых просторов Южной седловины. К этому времени, однако, только у трех или четырех из них были фонари с еще работающими батарейками, и все они были на грани полного изнеможения. Фокс все больше полагалась на поддержку Мэдсена. Уэзерс и Намба были не в состоянии идти без поддержки Грума и Бейдлмана, соответственно.
Бейдлман знал, что они находились на восточной, тибетской стороне седловины и что палатки расположены где-то на западе. Но чтобы продвигаться в нужном направлении, необходимо было идти прямо против ветра, в пасть урагану. Порывы ветра бросали снег и кристаллы льда в лица альпинистов с неистовой силой, засыпая им глаза так, что невозможно было видеть, куда они идут. «Это было так тяжело и мучительно, — объяснял Шенинг, — что трудно было не повернуться к ветру боком, вот почему мы пошли в ошибочном направлении».
«Временами ветер дул с такой силой, что ты не видел даже своих ног, — продолжает Шенинг. — Я боялся, что кто-нибудь сядет или отделится от группы и мы никогда больше его не увидим. Но когда мы достигли седловины, то доверились шерпам, я считал, что они знают, где находится лагерь. Когда же они вдруг остановились и затем повернули назад, то сразу стало ясно, что они не имеют понятия, где мы находимся. В этот момент я почувствовал, как изнутри подступает тошнота. Тогда я впервые понял, что мы в беде».
Следующие два часа Бейдлман, Грум, два шерпа и семь клиентов бродили вслепую по окрестностям во время бури, лишь больше изматывая силы и переохлаждаясь, в надежде случайно набрести на лагерь. Один раз они прошли мимо пары использованных кислородных баллонов, предполагая, что палатки где-то рядом, но не смогли их обнаружить.
«Это был сплошной хаос, — говорит Бейдлман. — Вокруг блуждали люди; я кричал на них, пытаясь заставить следовать за единым лидером. В конце концов, возможно около десяти вечера, я вышел на самый верх небольшого возвышения и почувствовал, что стою на краю земли. Я ощущал вокруг только необъятную пустоту».
Блуждая, группа забрела на самую восточную часть седловины, на выступ стены Кангчунг, которая там обрывается вниз больше чем на 2000 метров. Они находились на том же уровне, что и четвертый лагерь, всего лишь в 300 метрах по горизонтали от убежища[53], но, как утверждает Бейдлман, «я знал, что если мы продолжим блуждать во время бури, то довольно скоро потеряем кого-нибудь. Я был обессилен тем, что тащил Ясуко. Шарлотта и Сэнди едва держались на ногах. Поэтому я прокричал каждому, что необходимо остановиться прямо здесь и подождать пока ослабеет ураган».
Бейдлман и Шенинг поискали место, где бы можно было спрятаться от ветра, но не нашли никакого укрытия. Кислород у всех давно закончился, что делало группу более уязвимой для сильного ветра и сорокаградусного мороза. Укрывшись за валуном, размером с посудомоечную машину, альпинисты присели в ряд на пятачке зачищенного штормом льда «К этому времени холод одолел меня окончательно, — рассказывает Шарлотта Фокс. — Глаза оледенели. Я не понимала, как мы собираемся выбраться отсюда живыми. Холод был таким мучительным, что я не думала, что смогу это выдержать еще хоть немного. Я просто свернулась в клубок и надеялась, что смерть придет быстро».
«Мы пытались согреться, тормоша друг друга, — вспоминает Уэзерс. — Кто-то кричал, чтобы мы не прекращали двигать руками и ногами. Сэнди была в истерике; она, не переставая, вопила: „Я не хочу умирать! Я не хочу умирать!“, все остальные молчали».
В это время, всего в трехстах метрах к западу, я находился в своей палатке и не мог унять дрожь, хотя лежал в застегнутом на молнию спальном мешке, одетый в свой пуховый костюм и все остальные теплые вещи, которые имел. Ураган рвал палатку на части. Каждый раз, когда дверь палатки открывалась, мое убежище наполнялось снежной порошей, так что все внутри покрывалось слоем снега. Позабыв о трагедии, разворачивающейся в бурю за стенами палатки, я то впадал в забытье, то снова приходил в себя, мечась в бреду от усталости, обезвоживания и кислородного голодания.
Ранним вечером в какой-то момент пришел Стюарт Хатчисон, мои сосед по палатке. Он сильно тряс меня и просил, чтобы я вышел с ним наружу. Он хотел, чтобы мы стучали по кастрюлям и светили фонарями в небо, чтобы помочь заблудившимся альпинистам, но я был слишком слаб и невменяем, чтобы откликнуться. Тогда Хатчисон, вернувшийся в лагерь в 14:00 и поэтому ослабленный значительно меньше, чем я, попытался поднять клиентов и шерпов из других палаток. Но все были слишком измотаны и слишком переохлаждены. Хатчисон вышел в бурю один.
Шесть раз этой ночью он покидал палатку в поисках отсутствующих альпинистов, но ураган был таким свирепым, что он ни разу не отважился отойти дальше, чем на несколько метров вверх от кордонов лагеря. «Ветер был неимоверно сильным, — вспоминает он. — Кристаллы снега бросало в лицо, словно из пескоструйного пистолета. Я мог продержаться на улице не больше пятнадцати минут, пока не промерзал насквозь и должен был возвращаться в палатку».
Сидя на корточках среди альпинистов, потерявшихся на восточном краю седловины, Бейдлман заставлял себя быть начеку, чтобы не упустить момент, когда ураган начнет стихать. Ближе к полуночи его старания были вознаграждены, он вдруг заметил над головой несколько звезд и стал кричать, чтобы остальные посмотрели на небо. Ветер все еще неистовствовал внизу, но небо над их головами начало проясняться, обнажая громады силуэтов Эвереста и Лхоцзе. Эти ориентиры позволили Клеву Шенингу понять их местоположение относительно четвертого лагеря. После громкой перебранки с Бейдлманом он убедил проводника в том, что знает дорогу к палаткам.
Бейдлман пробовал уговорить всех встать на ноги и двигаться в направлении, указанном Шенингом, но Питтман, Фокс, Уэзерс и Намба были слишком слабы, чтобы идти. Бейдлману стало ясно, что если кто-нибудь из них не доберется до палаток и не приведет спасательную группу, то все они погибнут. Поэтому он собрал тех, кто мог передвигаться, и затем они в составе: Бейдлман, Шенинг, Гаммельгард, Грум и два шерпа — ушли за помощью, преодолевая ураган и оставив позади себя, на попечении Тима Мэдсена, четырех беспомощных клиентов. Не желая покидать свою подругу, Фокс, Мэдсен самоотверженно вызвался остаться и заботиться обо всех, пока прибудет помощь.
Через двадцать минут Бейдлман и его компания притащились в лагерь, где состоялась их волнующая встреча с весьма обеспокоенным Анатолием Букреевым. Шенинг и Бейдлман, с трудом ворочающие языками, рассказали русскому, где находятся пятеро клиентов, оставшихся среди разгулявшейся стихии, а затем, изможденные до крайности, рухнули в свои палатки.
Букреев спустился вниз на Южную седловину на час раньше всех остальных из команды Фишера. Действительно, в 17:00, когда его товарищи по команде пробивались вниз сквозь облака на высоте 8500 метров, Букреев находился уже в своей палатке, отдыхая и попивая чай. Позже опытные проводники будут спрашивать, почему он принял решение спуститься так далеко впереди своих клиентов — это чрезвычайно необычный поступок для проводника. Один из клиентов этой группы испытывает Букрееву глубокое презрение, утверждая, что в самый ответственный момент проводник просто «сбежал».
Анатолий ушел с вершины около 14:00 и тут же застрял в пробке, которая образовалась на ступени Хиллари. Как только толпа рассеялась, он очень быстро двинулся вниз по Юго-восточному гребню, не ожидая никого из клиентов, несмотря на то, что обещал Фишеру наверху ступени Хиллари идти вниз с Мартином Адамсом. Таким образом, Букреев прибыл в четвертый лагерь прямо перед ураганом.
После экспедиции, когда я спросил Анатолия, почему он торопился вниз впереди своей группы, он вручил мне копию интервью, которое дал несколькими днями раньше через русского переводчика для журнала «Men’s Journal». Букреев сказал мне, что он прочитал копию и подтверждает ее правильность. Когда я читал это интервью, у меня возник ряд вопросов, касающихся спуска Букреева с вершины. Вот что он рассказывает:
Я оставался [на вершине] около часа. <…> Было очень холодно — естественно, холод отнимал силы. <…> Я рассудил, что будет неправильно, если я буду продолжать мерзнуть, ожидая остальных. Было бы намного полезнее вернуться в четвертый лагерь, сохранив силы для того, чтобы принести кислород возвращающимся альпинистам, или подняться наверх, чтобы помочь тем, кто сильно ослабнет во время спуска… Если ты остаешься неподвижным на такой высоте, то теряешь силы на холоде и становишься неспособным что-либо сделать.
Восприимчивость Букреева к холоду была, вне всяких сомнений, обострена тем, что он не пользовался кислородной поддержкой; без кислорода он просто не мог стоять на гребне вершины в ожидании медлительных клиентов, ему грозило обморожение и переохлаждение. Как бы там ни было, он быстро спустился вниз впереди своей группы, для которой был образцом во время всей экспедиции, — это подтверждают последние письма и телефонные звонки Фишера в Сиэтл.
Когда я поинтересовался, почему он оставил своих клиентов на гребне вершины, Анатолий настаивал на том, что он сделал это в интересах команды: «Было бы намного лучше, если бы я согрелся на Южной седловине и смог нести наверх кислород, если клиенты совсем потеряют силы». Действительно, вскоре после наступления темноты, когда группа Бейдлмана не вернулась, а буря превратилась в настоящий ураган, Букреев понял, что они попали в беду, и предпринял смелую попытку принести им кислород. Но у его стратегии был один серьезный изъян: ни у него, ни у Бейдлмана не было радиосвязи. Анатолий не имел понятия, что случилось с отсутствующими альпинистами и где они могут находиться на огромных пространствах горы.
Несмотря на эти обстоятельства, около 19:30 Букреев ушел из четвертого лагеря на поиски группы. К тому времени, вспоминал он,
«Видимость была около одного метра. Все окружающее словно полностью исчезло. У меня была лампа, и я начал использовать кислород, чтобы подниматься с большей скоростью. Я нес три баллона. Я пробовал идти быстрее, но видимость пропала совсем. <…> Невозможно было ничего увидеть, ты чувствовал себя как слепой, словно ты остался без глаз. Это очень опасно, потому что можно упасть в трещину, можно свалиться в пропасть на южной стороне Лхоцзе, на 3000 метров вниз. Я пытался идти наверх, было темно, я не мог найти закрепленную веревку».
Поднявшись на 200 метров над Южной седловиной, Букреев осознал тщетность своих усилий и вернулся к палаткам. Он признает, что едва не заблудился сам. В любом случае, было только к лучшему, что он оставил попытку спасения группы, потому что в тот момент его товарищей по команде уже не было там, куда направлялся Букреев. К тому времени, когда он прекратил свои поиски, группа Бейдлмана на самом деле бродила в окрестностях седловины, на 200 метров ниже той точки, куда поднялся русский.
Когда к 21:00 Букреев вернулся в четвертый лагерь, он был сильно обеспокоен отсутствием девятнадцати альпинистов, но поскольку понятия не имел, где они могут находиться, ему не оставалось ничего другого, как только выжидать. Потом, в 0:45, в лагерь притащились Бейдлман, Грум, Шенинг и Гаммельгард. «Клев и Нил потеряли все силы и едва могли говорить, — вспоминает Букреев. — Они сказали мне, что Шарлотта, Сэнди и Тим нуждаются в помощи и что Сэнди едва жива. Потом объяснили мне, где их найти».
Услышав, что вернулись альпинисты, Стюарт Хатчисон вышел, чтобы помочь Груму. Он рассказывал: «Я привел Майка в его палатку, он был чрезвычайно изможден. Он мог говорить, но это требовало от него мучительных усилий — так бывает, когда человек произносит последние слова перед смертью. „Ты должен организовать нескольких шерпов сказал он мне. — Пошли их за Беком и Ясуко“. И указал рукой в направлении стены Кангчунг».
Однако усилия Хатчисона по организации спасательной команды оказались тщетными. Чулдум и Арита, шерпы из команды Холла, которые не поднимались на вершину, а были оставлены в резерве в четвертом лагере, специально для такого непредвиденного случая, были недееспособны из-за отравления угарным газом, которым надышались при приготовлении пищи в плохо проветриваемой палатке; у Чулдума даже открылась кровавая рвота. Четыре других шерпа из нашей команды были слишком замерзшими и ослабленными восхождением на вершину.
После экспедиции я спрашивал Хатчисона, почему он, узнав о местонахождении отсутствующих альпинистов, не попытался поднять Фрэнка Фишбека, Лу Кейсишка или Джона Таска, либо не предпринял вторую попытку поднять меня, с тем чтобы потребовать нашей помощи в спасательной операции. «Было настолько очевидно, что все вы совершенно изнурены, что я даже не подумал просить вас. Вы были так далеко за гранью обычной усталости, и я посчитал, что если вы попытаетесь участвовать в спасении, то только усложните ситуацию и придется спасать еще и вас». В результате Стюарт ушел в бурю один, но снова вернулся, дойдя до края лагеря, так как начал беспокоиться, что не сможет найти дороги назад, если уйдет дальше от палаток.
В это же самое время Букреев тоже пытался организовать спасательную команду, но он не встретил Хатчисона и не заходил в нашу палатку, поэтому усилия Хатчисона и Букреева остались не скоординированными, а о других планах спасения терпящих бедствие я не слышал. В конце концов Букреев, так же как и Хатчисон, обнаружил, что всякий, кого ему удавалось поднять, был слишком уставшим, изнуренным или напуганным, чтобы помочь. Итак, русский решил, что он сам приведет назад группу потерявшихся альпинистов. Отважно нырнув в утробу урагана, он около часа обыскивал седловину, но не смог никого найти.
Но Букреев не сдавался. Он вернулся в лагерь, получил от Бейдлмана и Шенинга более детальные указания о местонахождении пострадавших и затем снова ушел в ураган. В этот раз он заметил тусклый свет затухающего фонаря Мэдсена и благодаря этому смог обнаружить потерявшихся альпинистов. «Они лежали на льду без движения, — рассказывает Букреев. — Они не могли говорить». Мэдсен был еще в сознании и в состоянии двигаться самостоятельно, но Питтман, Фокс и Уэзерс были совершенно беспомощны, а Намба казалась мертвой.
После того как Бейдлман и другие поднялись и ушли за помощью, Мэдсен собрал вместе оставшихся альпинистов и заставлял каждого двигаться, чтобы не замерзнуть. «Я посадил Ясуко к Беку на колени, — вспоминает Мэдсен, — но он к этому времени ни на что не реагировал, а Ясуко не двигалась вообще. Немного позже я увидел, что она лежит на спине прямо на льду и снег задувает ей в капюшон. Она где-то потеряла перчатку — ее правая рука была обнажена, и пальцы были скручены так крепко, что их невозможно было распрямить. Казалось, что они промерзли до самых костей».
«Я подумал, что она мертва, — продолжает Мэдсен. — Но чуть позже она вдруг зашевелилась, это поразило меня. Она изогнула слегка шею, словно собиралась сесть, ее правая рука поднялась, но на этом все закончилось. Ясуко лежала на спине и больше не двигалась».
Как только Букреев обнаружил группу, ему стало ясно, что он сможет привести за один раз только одного альпиниста. Он нес кислородный баллон, который они с Мэдсеном подсоединили к маске Питтман. Затем Букреев пообещал Мэдсену, что вернется назад как можно быстрее, и ушел с беспомощной Фокс назад к палаткам. «После того как они ушли, — рассказывает Мэдсен, — Бек свернулся в позе эмбриона и больше не двигался. Сэнди тоже свернулась в клубок у меня на коленях и замерла без движения. Я кричал на нее: „Эй, не переставай шевелить руками! Покажи мне свои руки!“ И когда она привстала и высвободила руки, я увидел, что обе руки были без рукавиц — рукавицы болтались у нее на запястьях.
Я попытался засунуть ее руки назад в рукавицы; в это время, совершенно неожиданно, Бек пробормотал: „Эй, я все понял“. После этого он как-то откатился в сторону на небольшое расстояние, оперся на крупный камень и поднялся лицом к ветру, вытянув руки перед собой. Секундой позже порыв ветра просто сдул его назад в темноту, куда лучи моей лампы уже не доставали. Больше я его не видел.
Толя вернулся вскоре после этого и взвалил на себя Сэнди, тогда я собрал свои вещи и потащился за ними, стараясь не потерять из виду лампы Толи и Сэнди. К тому моменту я полагал, что Ясуко мертва, а поиски Бека были гиблым делом». Когда они наконец добрались до четвертого лагеря, было 4:30 утра и небо начало светлеть над восточным горизонтом. Услышав от Мэдсена, что Ясуко не вернулась, Бейдлман залез в свою палатку и почти час проплакал.
Я не доверяю никаким ретроспективным изложениям с большими притязаниями на то, что некто держит под контролем то, о чем повествует; по моему мнению, тот, кто претендует на понимание происходящего, не сопереживая, тот, кто претендует на то, чтобы написать с чувством, вспоминая в спокойном состоянии, является глупцом и лгуном. Понять — значит проникнуться. Вспомнить — значит пережить заново и быть раздавленным… Я восхищаюсь авторами, стоящими на коленях перед лицом события. Гарольд Бродки «Манипуляции»
Стюарт Хатчисон в конце концов смог растрясти и поднять меня в шесть утра 11 мая. «Энди нет в его палатке, — мрачно сообщил он, — и непохоже, что он находится в какой-нибудь другой. Я думаю, что он не вернулся».
«Гарольд не вернулся? — спросил я. — Не может быть. Я своими глазами видел, как он подошел к лагерю». Шокированный и сбитый с толку, я натянул ботинки и поспешил на поиски Харриса. Ветер дул все так же сильно — даже несколько раз сбил меня с ног, — но рассвет был ясным и прозрачным, видимость — великолепной. Чуть больше чем за час я обыскал всю западную половину седловины, заглядывая за валуны, ощупывая искромсанные, давно заброшенные палатки, но не нашел никаких следов Харриса. Адреналин хлынул мне в кровь. Слезы застилали глаза, тут же замерзая и слепляя веки. Куда мог пропасть Энди? Просто невероятно.
Я пошел к тому месту над самой седловиной, откуда Харрис соскользнул вниз по льду, и потом стал методично восстанавливать в памяти маршрут, по которому он следовал в направлении лагеря. Маршрут пролегал по широкой, почти ровной ледяной ложбине. С того места, где я последний раз видел Харриса перед тем, как сгустились облака, ему оставалось повернуть налево и пройти к палаткам десять-пятнадцать метров вверх по камням.
Однако я понимал, что если Харрис не повернул налево, а продолжал двигаться прямо вниз по ложбине, что легко было сделать в такой метели, даже не будучи изможденным и отупевшим от горной болезни, то он быстро мог дойти до западного края седловины. Седловина заканчивалась там отвесной серой ледяной стеной Лхоцзе, которая обрушивалась вниз на 1200 метров по вертикали на днище Западного цирка. Стоя там, боясь подойти чуть ближе к краю, я заметил одинокие слабые следы от кошек, которые шли мимо меня в направлении бездны. Я боялся подумать, что это были следы Энди Харриса.
Когда прошлым вечером я пришел в лагерь, то рассказал Хатчисону что видел, как Харрис благополучно добрался до палаток. Хатчисон передал по радиосвязи эту новость в базовый лагерь, а оттуда ее по спутниковому телефону передали в Новую Зеландию, Фионе Макферсон, которая была спутницей жизни Харриса. Она облегченно вздохнула, когда узнала, что Харрис невредим и находится в четвертом лагере. Однако теперь необходимо было сделать невообразимое: снова позвонить Макферсон и сообщить ей, что произошла ужасная ошибка и на самом деле Энди не вернулся и, по всей вероятности, погиб. Представляя этот телефонный разговор и свою роль в происшедшем, я ощутил подступающую тошноту, упал на колени и меня тошнило снова и снова, в то время как ледяной ветер дул порывами мне в спину.
Проведя час в напрасных поисках Энди, я вернулся в свою палатку как раз во время разговора по радио между базовым лагерем и Робом Холлом; я узнал, что он был наверху, на гребне вершины, и просил помощи. Затем Хатчисон рассказал мне, что Бек и Ясуко погибли и что Скотт Фишер потерялся где-то наверху на горе. Вскоре после этого батареи нашего радио разрядились, отрезав нас от остальных. Обеспокоенные тем, что потеряли с нами контакт, члены команды IMAX, находящиеся во втором лагере, позвонили в южноафриканскую команду, чьи палатки на седловине стояли всего в нескольких ярдах от наших.
Дэвид Бришерс — лидер команды IMAX и альпинист, которого я знаю двадцать лет, — рассказывает: «Мы знали, что у южноафриканцев был мощный радиопередатчик в рабочем состоянии, поэтому и попросили одного из членов их команды, находящегося во втором лагере, позвонить к Вудалу на Южную седловину и передать ему следующее: „Послушай, случилось непредвиденное. Там, наверху, умирают люди. Нам необходимо иметь связь с оставшимися в живых из команды Холла, чтобы скоординировать спасательную операцию. Пожалуйста, дай попользоваться вашим радиопередатчиком Джону Кракауэру“. И Вудал ответил нет. Было совершенно ясно, какова цена этого отказа, но они не дали своего радиопередатчика».
Сразу после экспедиции, когда я готовил статью для журнала «Outside», я опросил всех, кого только смог, из команд Холла и Фишера, со многими из них я говорил по нескольку раз. Но Мартин Адамс, относящийся с недоверием к репортерам, не желал обсуждать последствия трагедии и, несмотря на мои многократные попытки, всячески избегал разговора со мной, пока статья не появилась в печати.
Когда наконец в середине июля я дозвонился до Адамса, чтобы поговорить с ним, я попросил его рассказать все, что он помнит о штурме вершины. Один из наиболее сильных клиентов, в тот день он был в числе первых, в течение всего восхождения то немного обгоняя меня, то отставая. Поскольку он производил впечатление человека с крепкой памятью, которому можно было доверять, мне было очень интересно узнать, совпадет ли его версия с моей собственной.
По его рассказу, значительно позже полудня, когда Адамс направился вниз с Балкона, с высоты 8413 метров, он еще видел меня, я был впереди, минутах в пятнадцати от него. Но я спускался быстрее Адамса и вскоре пропал из его поля зрения. Он рассказывает: «Когда я увидел тебя в следующий раз, было почти темно; ты пересекал Южную седловину в тридцати метрах от палаток. Я узнал тебя по твоему яркому красному пуховому костюму».
Вскоре после этого Адамс спустился на плоский выступ над крутым ледовым склоном, стоившим мне стольких неприятностей, и провалился в небольшую трещину. Он смог выбраться из нее без посторонней помощи, затем упал в другую, более глубокую трещину. «Лежа в этой трещине, я думал, что пришел конец, — вспоминает он. — Это продолжалось недолго, а затем мне удалось выбраться и из этой трещины. Когда я вылез наверх, все лицо мое было в снегу, который быстро превращался в лед. Потом слева от себя я увидел сидящего на льду человека. У него на лбу светился фонарь, и я пошел в его направлении. Ночь еще не наступила, но было так темно, что я не мог разглядеть палатки.
Итак, я подошел к этому парню и сказал: „Эй, где находятся палатки?“ — и этот парень, кто бы он ни был, указал мне направление. Тогда я сказал, что и сам так думал. Потом этот парень проговорил что-то вроде: „Будь осторожен. Склон здесь скользкий и круче, чем кажется. Нам следует сходить вниз и принести веревку и несколько шурупов для льда“. Я подумал: „Пропади все пропадом. Я ухожу отсюда“. Как только я сделал два или три шага, то упал и заскользил на животе вниз по льду, головой вперед. Во время скольжения мой ледоруб зацепился за что-то, меня развернуло, и я смог остановиться у подножия этого склона. Я поднялся и побрел к палатке. Это все, что я могу сообщить».
Когда Адамс описывал, как встретился с неизвестным альпинистом, а потом скользил вниз по льду, у меня пересохло во рту, а волосы на затылке встали дыбом. Когда он закончил свой рассказ, я спросил его: «Мартин, ты не думаешь, что тем парнем, которого ты там встретил, мог быть я?»
«Нет, — засмеялся он. — Я не знаю, кто это был, но определенно это был не ты». И тогда я рассказал ему о своей встрече с Энди Харрисом и об ужасном ряде совпадений: я столкнулся с Харрисом приблизительно в то же время, что и Адамс с тем парнем, и приблизительно в том же месте. Многое из диалога, который состоялся между мною и Харрисом, ужасно похоже на диалог между Адамсом и тем неизвестным. И затем Адамс скользил по льду вниз головой точно так же, как Харрис.
После нескольких минут разговора Адамс был убежден: «Так, значит, там, на ледяном склоне я говорил с тобой». Адамс изумленно признал, что он, должно быть, ошибался, считая, что видел, как я пересекал Южную седловину еще до наступления темноты. «Так это с тобой я говорил. И это означает, что Энди Харриса там вовсе не было. Ну и ну! Слушай, дружище, мне кажется, это дает какое-то объяснение твоему обману».
Я был ошеломлен. Два месяца я рассказывал людям, что Харрис сорвался с края Южной седловины и там нашел свою смерть, но оказалось, что все было не так. Моя ошибка доставила лишние страдания Фионе Макферсон, а также родителям Энди — Рону и Мэри Харрисам, его брату Дэвиду Харрису и многим друзьям Энди.
Энди был крупным мужчиной, ростом выше ста восьмидесяти сантиметров и весом около девяноста килограммов, он говорил отчетливо, с легким новозеландским акцентом; Мартин был по крайней мере на пятнадцать сантиметров ниже Энди, весил около шестидесяти килограммов и говорил по-техасски тягуче и гнусаво. Как я мог так жестоко ошибиться? Неужели я был так ослаблен, что, глядя в лицо стоящего поблизости незнакомца, мог перепутать его с другом, с которым провел шесть предыдущих недель? И если Энди на самом деле не вернулся в четвертый лагерь после того, как достиг вершины, что же с ним все-таки случилось?
Джон Кракауэр. В разреженном воздухе. Самая страшная трагедия в истории Эвереста. Предисловие.
