Моей матери, открывшей передо мной этот таинственный мир
Оглавление
Оглавление книги
Райнхольд Месснер. Хрустальный горизонт. Предисловие
Райнхольд Месснер. Хрустальный горизонт. Часть 1.
Райнхольд Месснер. Хрустальный горизонт. Часть 2.
Райнхольд Месснер. Хрустальный горизонт. Часть 3.
Райнхольд Месснер. Хрустальный горизонт. Часть 4.
Джомолунгма – путь к вершине и возвращение
Вот что я думаю о жизни во Вселенной:
Это яркая звезда в полутьме сумерек,
Это водоворот в спокойной реке,
Грозовой разряд среди ясного неба,
Вспышка молнии,
Фантом,
Мечта.
Из Алмазной Сутры (Ваджраччхедика Праджнья парамита Сутра)
Одно из наиболее распространенных и чтимых в Тибете священных сочинений, ритуальное чтение которого оберегает от несчастий
Перерыв в муссоне
Еще раз убеждаюсь, что чем чаще бываешь на большой высоте, тем быстрее каждый раз привыкаешь к недостатку кислорода. Новичкам это дается труднее. В моих первых экспедициях я мучился больше, чем в последующих.
Тогда, в 1969-1970 годах, у меня было ощущение парализованности, неуверенности, глубокого отчаяния. А теперь, после упорных повторений, тело стало не просто тренированным, оно сохраняет память о своих возможностях, легче перестраивается на высотный режим.
И тем не менее три-четыре недели все равно нужны для адаптации. Без такой подготовки восхождение на вершину Эвереста было бы немыслимо, даже если перед этим ты побывал на всех восьмитысячниках мира. Адаптация к высоте является основным условием. Но я ничего не предпринимаю для ускорения этого процесса.
Так же, как ждал хорошей погоды, я жду наилучшего состояния своего организма.
Мое одиночное восхождение, как и сама жизнь, полно неизвестности – в нем много непредсказуемого, рискованного, зависящего от случайности и потому нелогичного. Было бы глупо пытаться рассчитать все. Одиночное восхождение на Эверест – это не арифметическая задачка.
Я верю в человеческие инстинкты. Когда человек оказывается перед выбором – выжить или умереть – он поступает верно. Но я не могу ставить себя перед таким выбором. Альпинизм вообще не должен ставить человека перед таким выбором. И Нена с этим согласна, она целиком полагается на меня.
А может быть, она прячет тревогу от самой себя? Или от меня? И успокаивается, ведя дневник?
«15 августа 1980 г. Мы выходим. Как я ждала этого! Мы пойдем к леднику Восточный Ронгбук и по нему дальше вверх. По мере того, как небо становится чистым, улучшается и мое внутреннее состояние. В горах мы ближе к самим себе. Все как будто концентрируется внутри нас. Может быть, действительно становятся более весомыми наши познания, может быть, меньше отвлекающего. Чувства обостряются. Особенно это сказывается на моих отношениях с Райнхольдом. Здесь в нем в полной мере проявляется южный тиролец. Он раскрепощен, мыслит свободно, но консерватизм маленькой деревеньки в Доломитах, где Райнхольд вырос, не оставляет его.
Если он чего-нибудь хочет, для него нет препятствий. Он бывает и сдержан, и груб, а чаще всего недоверчив. Неделями я наблюдаю за Райнхольдом как бы через стекло. С ним очень хорошо ходить в горах. Наверху он становится самим собой. Он так сентиментален за своей суровой оболочкой, которая за 30 лет альпинизма превратилась в панцирь из-за завистливого отношения к нему в Южном Тироле. А теперь этот панцирь стал прозрачным.
Сегодня я чувствую себя неважно. Дорога длинная, но она станет легче, если не надо будет тащить груз. Головная боль, которая мучила меня в начале путешествия, прошла. Я тоже хорошо адаптировалась. И мне нравится идти вверх с Райнхольдом, быть с ним рядом. Каждый идет своим шагом, но мы не отдаляемся друг от друга. Каждому нужно пространство, чтобы предаваться собственным мыслям».
Упаковка грузов проходит на этот раз быстро. В передовом базовом лагере есть все: продукты на четыре недели, горючее, снаряжение для подъема на вершину. Нельзя забыть ни одной мелочи: фотопленка, альтиметр, запасные очки. Мысленно я перебираю список вещей. Я представляю себе все восхождение, шаг за шагом, бивак за биваком, все, что мне будет нужно выше лагеря 6500. Минимум лишнего, но жизненно необходимое – в двойном количестве, таков мой девиз.
Когда я взял альтиметр, чтобы положить его в верхний клапан рюкзака, я обратил внимание, что давление поднимается. Итак, перерыв в муссоне! Для собственного успокоения я повторил то, что говорили крестьяне внизу в долине, и что соответствует данным современной метеорологии: «Во время летнего муссона выпадает один или два периода хорошей погоды, длящихся от четырех до десяти дней».
Удивительно, как часто знания местных жителей о погоде, превратившиеся уже в интуицию, соответствуют наблюдениям метеорологов. Я читал о муссоне в научной работе о погоде в Гималаях Гельмута Крауса. Все говорит за то, что сейчас можно начинать восхождение.
«Летний муссон со значительными осадками с июня по сентябрь приходит не вдруг. Постепенный переход от сухой погоды зимой к летнему муссону начинается предмуссонным выпадением осадков, связанных с конвекционными процессами, и зачастую сопровождается грозами».
Этот переход тянется шесть недель. В первые дни, в базовом лагере, сила муссона была еще не так ощутима. Но действительно ли это муссон? У Крауса читаю:
«Муссоном называется система ветров с заметной сменой господствующего направления по временам года. Физические причины муссонных ветров – это годовое движение околоземных зон давления и ветра и различие в температуре между поверхностью суши и моря. Оказывают влияние также высокогорные области, так как над ними воздух летом нагревается сильнее, а зимой охлаждается сильнее, чем на тех же высотах в атмосфере.
В широком смысле слова понятие муссон обозначает не только систему ветров. Часто сюда включают также грозовые явления, связанные с преобладающим в данный момент направлением ветра. Так, есть Индийский юго-западный муссон (июнь – сентябрь), характеризующийся падением температуры воздуха и частыми осадками; есть Индийский северо-восточный муссон (зимой) с сухой, безоблачной погодой».
Вот что пишет Краус о погоде в июле и августе:
«В июле на высоте 1,5 км над северо-западной Индией находится жаркая область низкого давления. В южной ее части господствуют западные ветры, которые зарождаются в зоне экваториальных западных ветров. На северо-востоке области низкого давления над долиной Ганга преобладают юго-восточные ветры. На высоте 3 км над областью 20° северной широты лежит муссонный трог (ITC); на высоте 6 км трог располагается еще ближе к экватору, и повсюду отмечены восточные ветры между ним (трогом) и двумя зонами высокого давления, одна из которых находится над Тибетом (это квазипостоянный теплый антициклон, образовавшийся благодаря согреванию воздуха над высокими плоскогорьями), а другая – над Ираном и Афганистаном. Восточные ветры составляют основу тропического течения исходного пассата. На высоте 9 км все пространство передней Индии на юг от 30° северной широты обвевается восточными ветрами, скорость которых в Непальских Гималаях достигает почти 20 км/час. Это соотношение ветров характеризует в общем циркуляцию воздушных масс во время летнего муссона».
Все это для меня как неспециалиста слишком сложно, и я ищу информацию о перерывах в муссоне.
«Летний муссон очень важен для сельского хозяйства Индии и Непаа. От продолжительности и интенсивности дождей зависит урожай. С этой точки зрения практическое значение зимнего муссона сильно уступает летнему. Именно поэтому в этих странах, когда говорят о муссоне, то имеют в виду летний муссон с его грозами. И поэтому индийские метеорологи уже давно занимаются преимущественно проблемами, связанными с муссоном. При этом особенно важную роль играют вопросы начала муссона, перерывов в муссоне, возвращения муссона и вопросы образования, распределения и интенсивности осадков».
Все написанное перекликается с моими собственными наблюдениями последних лет. Мне нельзя терять ни одного дня. Если я не воспользуюсь нынешней ситуацией, мне придется ожидать следующей возможности, по-видимому, до начала октября.
«Муссонные депрессии образуются на севере Бенгальского залива и распространяются на запад-северо-запад вдоль ITC (муссонного трога), с тем, чтобы потом либо объединиться с областью горячего низкого давления над северо-западной Индией и Пакистаном, либо вылиться над Гималайскими горами.
По данным Л.А.Рамда, эти муссонные депрессии возникают в среднем с интервалом 7-10 дней. Их частота (с июня по сентябрь) колеблется между 6 и 14 в год. Когда случайно муссонный трог располагается севернее относительно своего обычного положения, то восточные ветры нижних слоев атмосферы над долиной Ганга и на южных склонах Гималайских гор сменяются западными.
Перемещение ITC на север обусловливает прекращение дождей в долине Ганга и в центральных областях Индии. Поэтому говорят о прекращении муссона (или перерыве в муссоне), которое может продолжаться около двух недель. Понятно, что в горных областях страны, особенно тех, которые располагаются далеко от муссонного трога, в любой день муссонной паузы могут выпасть осадки».
«Нет никакого сомнения, – говорю я Нене, когда мы выходим на первые моренные гряды сразу за базовым лагерем, – мы находимся в муссонной паузе».
Никогда ранее я не видел эту великую гору такой могущественной. Однако во мне нет страха. Белое покрывало Эвереста блестит на фоне неба далеким зеркалом. Только на левом гребне повис «белый флаг».
Небо как из матового стекла. Свежо, немного ветрено, неуютно. Но я не мерзну.
Путь сначала петляет и извивается, слегка поднимаясь вверх, по орографически правой стороне долины. Мне знаком здесь каждый камень. Это усиливает мое нетерпение. Я знаю, где и когда мы должны быть.
На глаз трудно определить, как далеко отсюда до горы. Когда прекратились дожди, она как бы приблизилась. Дистанция восстанавливается, только если пространство между мной и ею заполняется туманом. Вершина отодвигается, стена под ней вырастает. Белые бесформенные поля оживают.
С такого большого расстояния все еще трудно оценить крутизну стены. Но я думаю, что северный склон Эвереста менее крутой, чем мне сейчас кажется. Что позволяет мне преуменьшать опасность восхождения – чувство самосохранения или знание фактов?
Примерно 60 лет назад английские альпинисты поднялись выше 8000 метров с допотопным снаряжением. Так что северный гребень не должен быть слишком крутым. Я еще далеко не на 8000 метрах, но у меня облегченное, хорошо зарекомендовавшее себя снаряжение, лучшее из того, что имеется в альпинизме на сегодняшний день: легкая цилиндрическая палатка-малютка, титановый ледоруб, двенадцатизубые кошки из титана, матрац, спальный мешок. Я щурюсь на солнце, и мальчишеское чувство «ничто не может меня остановить» овладевает мной.
Теперь или никогда
Мы собираемся переночевать в лагере 6000. Там мы как дома. Эта палатка и в самом деле значит для нас гораздо больше, чем просто крыша над головой. В обыкновенной палатке, 1,80 Х 1,20, в форме тоннеля, едва в метр высотой, можно отдыхать, готовить пищу, спать. Я знаю, что в этом крошечном полуцилиндре можно пережить снежную бурю – и это порождает во мне чувство защищенности.
Мы пересекли долину Восточный Ронгбук в ее верхней части, где из-под языка ледника, в нагромождении камней вырывается поток. Несмотря на то, что я вполне тренирован и уже хорошо акклиматизировался, все-таки еще нет полной легкости на этих бесконечных подъемах и спусках по осыпям. Когда из-под ноги вдруг уходит камень, движения сразу становятся судорожными, превращаются в мучение. Приходится останавливаться, восстанавливать дыхание. В этот день мы преодолеваем перепад в 900 метров. Но прошли мы гораздо больше. Большой кусок пути идем по засыпанному камнями левому берегу ледника, потом по явно выраженной срединной морене. Здесь подъем более равномерный, а грунт твердый. Спускаемся с морены и попадаем в понижение, где стоит палатка нашего промежуточного лагеря. К нашему удивлению, палатка цела и невредима и стоит в том же виде, как мы ее оставили три недели назад. Нена готовит еду, я приношу воду из ледникового ручья.
Из туннеля, откуда он вытекает, раздается грохотанье и рев. Слышно, как раскалывается лед. Все эти звуки ледника напоминают мне синтетическую музыку. Ледник стонет, злобно сопит, бесится. Вход в палатку расстегнут, чтобы был доступ свежему воздуху. Высунув голову наружу, я все время наблюдаю за погодой. Все признаки благоприятны, облаков немного, и они не расползаются. Небо высокое, белесо-голубое, с наступлением сумерек оно становится ярко-бирюзовым. Вечером на черном небосклоне появляются трепетные звезды. Я окончательно успокаиваюсь. Как будто одновременно с прекращением муссона исчезла и моя внутренняя тревога.
И в наше время высотник гораздо больше зависит от условий, складывающихся на горе, чем от своих собственных возможностей или своего здоровья. Важнейшую роль здесь играет погода. Сейчас я оцениваю ее в основном с помощью собственной интуиции и убежден, что она останется хорошей. Мое решение спуститься вниз в ронгбукский лагерь было правильным. Десять дней пребывания на высоте 6500 метров сказались на нас, но в базовом лагере мы быстро пришли в себя. Сон и аппетит вернулись. За три недели на высоте 5000 метров мы полностью восстановились.
Особенно хорошо это видно по Нене. Теперь она не отстает, чувствует себя хорошо, несмотря на высоту, хорошо спит. Я же, напротив, в эту ночь сплю мало. Утром я собираю рюкзак, Нена делает записи в дневнике. У нее больше энергии, чем у меня.
«Райнхольд в дурном настроении. Хорошо, что сегодня у него будет нетрудный день. Отсюда до высотного лагеря совсем нет подъема. Мы ждем, пока солнце поднимется выше. Все в порядке. Вот только Райнхольд мало спал ночью. Мы оба укрылись нашим единственным спальным мешком. Было холодно, поэтому начались обычные трудности: каждый тянул пуховый мешок на себя, проявлял недовольство, толкал другого. Райнхольд нервничал. Конечно, я оказалась виновата в том, что он так плохо спал».
Незаметно и неосознанно на мне начало сказываться напряжение одиночного восхождения. Мою уравновешенность как ветром сдуло. Я несу ответственность за все сам, я предоставлен только себе. Как неправ я бываю в такие минуты! Перед такой «пробой на разрыв» я и при идеальных условиях едва ли смог бы спать. А тут пенопластовый матрац в палец толщиной. Камень величиной с кулак давил в бок, было холодно. То просыпаясь, то засыпая, я думал о наступающем дне. Я ожидал рассвета с нетерпением и страхом. Я знаю, какие опасности ждут меня наверху: трещины, лавины, туман, пурга. Но еще более опасны переутомление, страх, чувство одиночества. Вынужденное безделье также поубавило во мне уверенности в своих силах. Я восхищаюсь умением отшельников подолгу жить в одиночестве. Может быть потому, что мне не хватает этого умения.
Покидаю палатку. Нена опять не готова – я нетерпеливо надеваю рюкзак и прохожу сотню метров вверх по камням срединной морены. Я как будто стыжусь подождать ее. Мое стремление вперед безудержно. Душевное смятение, вызванное этим одиночным предприятием, столь велико, что я могу бороться с ним только в движении.
Мы обходим Северную вершину. Крутые лавиноопасные склоны ее восточной стороны выглядят угрожающе. Снег держит. Идем все время только вверх. Как успокаивающе действует на меня это монотонное равномерное движение! Кажется, что ритм моего дыхания согласован не только с ритмом шагов и биения сердца, но и с течением мыслей.
Воздух здесь беден кислородом, но есть в нем что-то более важное. Тишина полна какой-то особой жизненной силы. Она не видна, не слышна, не поддается измерению, но я знаю, что она здесь, вокруг меня. Иногда, когда грохот лавины обостряет мои чувства, эта сила увлекает меня, пронизывает насквозь, омывает своими волнами. Возникшая вдруг из ничего, она заполняет пространство подобно ударной волне. Откуда берутся приливы и отливы этой живой силы, пульсирующей здесь и не ощущаемой физически?
На этой высоте не приходится притормаживать, скорость и так невелика. Иду небольшими шагами, наступаю на надежные камни в низинах между более крупными блоками. Балансировать на шатающихся камнях, перепрыгивая с одного на другой, у меня нет сил. Нена где-то сзади идет своим темпом. Совместное движение выбило бы нас обоих из ритма, который у каждого человека индивидуальный, и каждый скорее бы устал.
Последний отрезок пути перед передовым базовым лагерем
Не бывает двух людей, которые выше 6000 метров могли бы подниматься вверх в одинаковом темпе, не затрачивая при этом дополнительной энергии на подстраивание к товарищу. Выходит, альпинисту предначертано ходить в одиночку?! Да, отвечаю я. Ходить – да, но быть одиноким – ни в коем случае. О, как я быстр на обобщения! Не стоит распространять на всех то, что свойственно только мне. Это я не способен в одиночку ждать или делать какое-то дело. Но на вершину иду один.
Палатку лагеря 6500 еще не видно. Выпуклость ледника скрывает ее. Чем круче подъем, тем короче шаги. Ну и дорога! Морена из мелкой осыпи, по которой мы идем, лежит темной лентой между двумя потоками ледника, но она не для прогулок. Приходится все время обходить трещины и завалы камней, отклоняясь от прямого пути то вправо, то влево. Иду напряженно, лавируя среди ледовых торосов, ручьев и камней. Ступая одной ногой на прочное основание, я уже весь сосредоточен на том, чтобы найти надежную опору для другой. Время от времени бросаю взгляд вдаль, чтобы не потерять общее направление. Наша морена уходит далеко вверх и вниз, превращаясь в перспективе в черную ниточку на сверкающем фоне льда. По ней можно догадаться, сколько пути пройдено и сколько еще осталось.
Трудно сравнить с чем-либо то напряжение, которое переносишь на этой высоте. И оптические впечатления обманчивы. В разреженном воздухе отрезок пути до следующего ориентира кажется короче, чем на самом деле. Отсюда опасность прийти в отчаяние, видя все время перед собой вершину, которая никак не приближается. Когда вот так несколько раз поймешь, что ошибся, сдает даже самая сильная воля. Здесь пониже еще ничего. Пока набираешь по 200 метров высоты в час, еще есть чувство движения, и это прибавляет сил. И пока есть чему прибавляться, альпинист похож на велосипедиста или бегуна. Но далее запасы сил кончаются, мучение переходит все границы, его можно вынести лишь потому, что с утратой чувства времени теряется также ощущение верха и низа, здесь и там. Продвижение вперед превращается в действие животного. Как Сизиф, должно быть, приходил в отчаяние не оттого, что надо было все повторять сначала, а оттого, что никогда не достигал ни верха, ни низа, – так и альпинист-высотник рискует сломаться, не имея возможности выскочить из этого повторения. Достижение очередной вершины лишь на мгновение выводит его из колеи страдания и одновременно дает ему силы начать сначала трагическое движение по кругу.
Вмерзшие в лед камни оттаяли на солнце. Ожили ледниковые реки. Стало тепло. Мы поднимаемся по крутой живой осыпи на ровное место в верхней части ледника Восточной Ронгбук. Там на камнях наш лагерь. Это – лучшее место, которое можно себе представить на высоте 6500 метров. От камнепада со склона оно отделено неглубокой мульдой ледника. При хорошей погоде здесь много солнца. Первые утренние лучи полностью освещают палатку, к востоку от нас лежит огромный фирновый цирк, а за ним относительно низкие горы. Вечером, правда, мы рано оказываемся в тени. Утром за один час оттаивает ручей около палатки, и уже до самого вечера у нас есть вода.
Мы снова укрепляем палатку, и я все время поглядываю на Рапью Ла – плоское восточное седло Эвереста, лежащее над фирновым плато у начала северо-восточного гребня Эвереста. Пока Рапью Ла не укроет туман, погода не изменится.
Весной, в конце апреля и в мае, штормы наверху так сильны, что альпинисты подчас не могут вылезти из палатки по нескольку дней. Теперь же, в августе, ветер – мое спасение. И прежде всего западный ветер. Было бы идеально, если бы он стал еще сильнее. При западном ветре на Эвересте самые благоприятные и безопасные условия для восхождения: твердый фирн, гребень свободен от снега, менее вероятны лавины.
Даже в хорошую погоду в горах прямо на глазах происходят впечатляющие перемены. Кажется, что все вокруг оживает. Острия ледовых башен, похожие на огромные крокодильи зубы, начинают отламываться, а кое-где обрушиваются и целые башни. Камни с грохотом скатываются по морене, небольшие лавины то и дело шумно сползают с северо-восточного склона Эвереста. На каждую лавину, оставляющую за собой грязный темный след, я смотрю с удовлетворением: на этот раз везет. Боже мой, как важно для меня состояние снега! Ландшафт плывет в прозрачном голубом воздухе: голубизна снега на Эвересте, глубокая синева неба объемно подчеркнуты, как на диапозитивах. Из глубины пространства наплывают плотные белые облака. Время от времени они сгущаются в туман, который моментально заполняет все вокруг нас и расползается, непроницаемый, серый. Но уже через полчаса туман рассеивается, и обновленный мир снова блистает в прозрачном воздухе летнего дня.
Наблюдая за этими изменениями, я в какой-то степени начинаю постигать оптимистическую точку зрения буддистов на проблему смерти. Невольно вспоминаю Мэллори и его загадочную гибель на Эвересте. Я вдруг понимаю, что он умер там для того, чтобы остаться жить.
В моем познании действительности ничто не играет такой большой роли, как картины природы. Природа – мой вдохновитель и мой учитель. Но только здесь, в этом походе, мне впервые удалось проследить как бы со стороны за переходами от внешних впечатлений к их осмыслению. На короткие мгновения я освобождаюсь от собственной оболочки и оказываюсь в состоянии ступить за пределы себя.
Считается, что при долгом непрерывном пребывании на высоте 6000 метров и выше организм человека необратимо разрушается. Я знаю эту истину и поэтому стараюсь не задерживаться. Завтра, 17 августа, я выйду отсюда, потащу свой рюкзак под Северную седловину. Весит он не так много, килограммов восемнадцать, но в нем есть все необходимое для одиночного восхождения: продукты, горючее на неделю, бивачная палатка, спальный мешок, матрац и фотоаппарат. Я оставлю этот рюкзак на 500 метров выше и таким образом смогу сэкономить силы и время для решающего штурма. Не знаю, найду ли я сейчас вещи, которые я спрятал под стеной еще в июле. На всякий случай снова беру все необходимое.
Подъем на Северную седловину представляет опаснейший этап моего одиночного восхождения. Стена Чанг Ла, с перепадом высот почти 500 метров, подобно ледопаду Кхумбу на южной стороне Эвереста, разорвана трещинами и опасна обвалами сераков. Но самое главное – лавинная опасность. В 1922 году с этой стены лавиной была сброшена вся команда. Семь шерпов погибли. Мэллори и его товарищи спаслись чудом. А мне, одиночке, нужно думать не только о лавинной опасности, но и о том, чтобы без веревки благополучно перейти через трещины.
Чтобы надежно пройти между ледовыми башнями и разрывами льда, нужен многолетний опыт, ставший инстинктом. У меня нет рации, я совершенно осознанно хочу идти без всякого контакта с «землей». Не говоря уже о том, что Нена не смогла бы мне помочь, я сам не хочу, чтобы кто-то другой рисковал своей жизнью из-за меня, добровольно подвергающего опасности собственную жизнь. Только в том случае, если нет никакого моста между «верхом» и «низом», никакой подстраховки, восхождение можно считать по-настоящему одиночным.
Как быстро я на этот раз иду. В высотных ботинках я поистине изящно преодолеваю 400 метров высоты. Сейчас стена Эвереста левее меня: я нахожусь в тупом углу, образованном склоном Чанг Ла и стеной Эвереста. Фирн настолько тверд, что рифления подошв оставляют на поверхности снега лишь тонкий узор. Способ движения отличается от обычного альпинистского: это не лазание, когда используешь руки и ноги, это и не ходьба на двух ногах. Это ходьба на четырех, когда лыжные палки играют роль второй пары ног.
За предшествующие недели выпало громадное количество снега, но сейчас он осел и уплотнился. Повернув налево, выхожу на более крутой склон. Здесь начинаю делать остановки через каждые 50 шагов. Сдвигаю мои регулируемые лыжные палки, делаю их немного короче. Как точно запрограммировано мое тело! Все время одно и то же число шагов до остановки. По мере подъема их число не уменьшается – признак того, что я адаптировался к высоте наилучшим образом. К концу остановки недостаток кислорода в крови восполняется, свежих сил хватает снова на 50 шагов. Постепенно приходит чувство упругости в теле, уверенности, радостного задора. Во время остановок приятная усталость в голове, шумные вдохи и выдохи.
Еще не жарко. Хотя солнце на востоке стоит выше полосы облаков и его лучи почти перпендикулярно падают на 45-градусный снежный склон, в воздухе еще свежо. Если так будет и завтра, начну восхождение.
Чуть ниже Северного седла, примерно в 80 метрах от кромки гребня, в небольшой ледовой нише оставляю свой рюкзак. Закрепляю его на ледобуре. Оборачиваюсь кругом, запоминаю место. Мне нужно суметь найти его ранним утром, возможно, еще в темноте.
Теперь быстрее спускаться. Нужно отдохнуть, выспаться, напиться как следует, нужно также морально подготовиться к решающим дням.
Нена все время наблюдает за мной в телеобъектив своей фотокамеры.
«17 августа 1980 г. Я потрясена, как быстро поднимается Райнхольд в своих альпинистских ботинках в направлении Северного седла. Когда он в 8.15 надел рюкзак и отправился, чтобы проверить состояние снега и занести рюкзак наверх, я еще не осознала, что это не просто разведка. Душой он уже целиком на пути к вершине. Я думала, что он немного пройдет вверх и вернется. Я повернулась на другой бок и попыталась снова заснуть. Но час спустя, когда я высунулась из палатки и увидела, что он уже отмахал полпути к седлу и продолжает идти вверх, до меня дошло. Я наблюдала за ним, и у меня мороз побежал по коже. Как там опасно и как трудно находить проходы среди хаоса зияющих трещин!».
Через полчаса я снова в палатке с Неной. Мыслями и чувствами я уже там, на восхождении. Здесь, в палатке, мое тело, которое я готовлю к нескольким дням чудовищной физической нагрузки: пью, ем и сплю. В палатке приятное тепло. И вход и окошко открыты. Теперь я уже полностью владею собой. Боязни больше нет. Наиболее опасный участок восхождения, подъем на Северное седло я уже прошел один раз, поэтому не поверну обратно, разве только застряну в снегу или заблужусь в тумане. Погода прекрасная, тумана не будет. Самообладание стоит мне много энергии. Я чувствую, как все во мне готово к старту. Даже ночью с трудом заставляю себя лежать спокойно. Только дважды выглядываю наружу: ясно, но воздух слишком теплый. Эверест в ночной синеве кажется волшебной горой. Без размышлений, без всяких «почему» я готовлю себя к великому броску.
Рюкзак, спрятанный под Северным седлом
Пора вставать. Еще толком не проснувшись, беру чулки, ботинки, брюки, верхнюю одежду. Каждое движение делаю быстро и уверенно, как будто оно заучено сотней повторений. Никаких шарений руками в поисках того или другого предмета. Перед палаткой распрямляюсь, вдыхаю ночной воздух. И начинаю пройденный вчера путь. Быстро набираю высоту. Нена остается далеко внизу. Дохожу до ледовой пещеры и беру рюкзак.
«18 августа 1980 г. И вот он ушел! Один нежный поцелуй на прощание, и все. Таков уж он есть. Поцелуй Райнхольда полон для меня великого смысла. Я кричу ему вдогонку: „Я буду думать о тебе!“ Он или не слышит, или не хочет слышать. Его голос звучит отсутствующе, когда он переспрашивает: „Что?“ Он был немного встревожен, так как ночь была теплее, чем обычно, и он боялся, что снег может раскиснуть. То, что я кричу, для него уже неважно. Чтобы не задерживать его больше, я говорю просто: „Пока!“ И слышу в ответ: „Пока!“ И больше ничего. Какие приключения ожидают его? Какие перемены произойдут в нем, во мне?»
1300 метров
Ощупываю налобный фонарик, и вдруг становится светло – зажегся! Облегченно вздыхаю, но при этом не решаюсь шевельнуться. То, на чем я держусь, тоже не очень прочное. Тонкий, просвечивающийся снежный пласт ненадежно висит между двумя стенками трещины. Задираю голову вверх и всего лишь в восьми метрах вижу дыру, в которую я провалился. С черного кусочка неба на меня смотрят несколько далеких-далеких звездочек. Ужас исходит из всех моих пор, пронизывает мое тело своим дыханием, таким же ледяным, как эти отсвечивающие сине-зеленым цветом стены трещины. Так как трещина наискось сужается кверху, у меня нет никаких шансов выбраться из нее. С помощью налобного фонарика я пытаюсь осветить дно трещины: дна не видно. Черные дыры зияют слева и справа. Снежничек, задержавший мое падение, – величиной с квадратный метр. Я покрываюсь гусиной кожей и дрожу всем телом. Однако реакции моего тела резко противоречат спокойствию рассудка: мозг не боится нового падения в бесконечную глубину, он хочет только окончания, освобождения от всего этого. Но в то же время есть и надежда: авось все-таки выберусь. Я впервые переживаю страх как физический рефлекс, без психического давления. Все мысли сосредоточились на одной проблеме: выбраться наружу. Эверест перестал существовать. Чувствую себя неповинным в этом пленении. Это искреннее чувство невинности необъяснимо, но я не упрекаю, не ругаю себя. Что уготовила мне судьба на этот раз, я не знаю. Я даю себе слово повернуть назад, если когда-нибудь увижу белый свет. Никаких больше восьмитысячников в одиночку!
Выступивший от страха пот замерз в волосах и на бороде. А между тем страх, сковавший мои члены, тут же исчез, как только я начал действовать, пытаясь достать кошки из рюкзака. Каждое движение грозит дальнейшим падением в бездонную пропасть, кажется, что снег медленно сползает вниз.
Тут я обнаруживаю на долинной стенке (долинная стенка, долинная нога и т.д. – для альпинистов это тот из двух предметов, который находится ниже по склону) моей трещины полочку, небольшую кромку шириной в две ступни. Она ведет по косой вверх и полностью забита снегом. Это спасение! Осторожно, широко расставив руки, я падаю руками на прорезанную полочкой стенку. Какое-то мгновение мое тело представляет собой дугу между снежной пробкой и слегка нависающей стенкой надо мной. Осторожно переношу правую ногу, ставлю ее на ступеньку в снег, который карнизом намерз на нижней, долинной стенке трещины. Нагружаю ногу. Держит. Теперь ненадежный мостик частично разгружен. Каждое мое движение инстинктивно изящно, как фигура заученного танца. Пытаюсь уменьшить вес своего тела. Глубокий выдох, все тело подчинено новой позиции. На мгновение, на одно решающее для жизни мгновение становлюсь невесомым. Отталкиваюсь левой ногой от снежного мостика, руками поддерживаю равновесие, весь вес тела на правой ноге. Теперь можно сделать шаг левой. Облегченный вздох. Крайне осторожно перехожу – лицом к стене – направо. Правая нога ищет новую опору в снегу, левый ботинок с точностью до миллиметра поставлен в снежный след, который несколько секунд перед этим занимал правый. Карниз становится шире, он ведет по косой наверх, на волю. Я спасен!
Через несколько минут я уже наверху, ниже трещины, но в безопасности. Я как будто заново родился на свет. Я стою здесь с рюкзаком на спине, с ледорубом в руках, как будто ничего и не было. Некоторое время стою, размышляю: в чем была моя ошибка, приведшая к этому падению? По-видимому, я поставил левую, опорную ногу так, что она на пару сантиметров выдавалась над нижним краем трещины и соскользнула, когда я заносил правую на противоположный край. Сидя в трещине, я решил, что вернусь, прекращу восхождение, если благополучно выберусь. Теперь, когда я наверху, продолжаю подъем не задумываясь, ничего не проводя через сознание, как робот, запрограммированный на восхождение.
Первые лучи солнца осветили Северное седло. Смотрю на часы: около семи. Сколько же я пробыл в трещине? Не знаю. Это событие уже улетучилось из моего сознания. Свою клятву спуститься я не воспринимаю всерьез, не думаю, как мне удалось себя обмануть. Я решительно иду вдоль нижнего края трещины, полностью сосредоточившись на вершине. Это смертельно опасное падение не имеет для меня ничего общего с Эверестом. Оно лишь увеличило мою бдительность до размеров, далеко превосходящих разумную норму.
Я знаю, это было единственное место, где можно перейти трещину, которая наискось прорезает всю 500-метровую ледовую стену под Северным седлом. Снежный мост, который сегодня чуть не стал для меня роковым, я нашел во время разведки в июле. Тогда он меня выдержал. Теперь он тоже не должен обвалиться, если не нагружать его середину.
У меня нет с собой ни алюминиевой лестницы, ни веревки, с помощью которых большие экспедиции преодолевают подобные препятствия. Все, что у меня есть – это лыжные палки и титановый ледоруб. Со странным чувством возвращаюсь к моей дыре. Свечу вниз. Тьма непроглядная. Противоположный край трещины смотрит на меня крутой снежной стенкой. Не раздумывая наклоняюсь вперед и забиваю лыжные палки ручками в склон по самые кольца. Итак, выше меня теперь есть две надежные точки опоры, искусственные зацепки. Теперь нужно сделать разножку над дырой, перешагнуть на противоположный, более высокий край трещины и удержаться там с помощью ледоруба и лыжных палок. Я так увлечен переходом трещины, что не думаю о спуске и не берегу ступени, как будто у меня есть другой путь. Сильно отталкиваюсь, прыгаю на другую сторону, быстро делаю несколько шагов от трещины и снова чувствую себя в безопасности. Все движения делаю быстро, но без суеты.
Светает. Далеко на востоке высится громадный массив Канченджанги. Больше отсюда ничего не видно. Над серо-голубым морем тумана расстилается небо, окрашенное во все цвета от голубого до красного.
Погода прекрасная, воздух колюче-морозный. Как хорошо, что я отказался от попытки восхождения в июле. Снег тогда был глубокий и рыхлый, размокший от муссонных дождей, в любой момент можно было ждать лавины. Теперь тоже не совсем безопасно – я не раз терял направление, идя к седловине, но сегодня, 18 августа, снег хорошо схвачен морозом, следы от ботинок на нем едва видны. В верхней части крутовато, но снег плотный. А выше под ногами уже не фирн, а поверхностная корка, которая то и дело проламывается под ударами ботинок, и ноги погружаются в снег по щиколотки.
Вид с северного гребня на Северную вершину
На перевальной точке меня встречает сильный западный ветер, дующий прямо в лицо. Дыхание перехватывает, снег залепляет глаза. Некоторое время стою на месте. Осматриваюсь, дышу энергично и часто. После этого равномерное дыхание восстанавливается. Ветер не проникает сквозь мою плотную одежду, но при каждом порыве меня сбивает с ног, швыряет и треплет. Я инстинктивно сгибаюсь, крепко держась за палки.
Иду точно путем англичан по северному гребню. Первые 500 метров он выглядит как крутой горнолыжный склон. Он слегка всхолмлен, крутизна примерно 30°. Его бесконечные фирновые массы обрываются на востоке карнизами. Утреннее солнце окрасило нависающие карнизы в алый цвет. В тени снег синий, тени колеблются в мягком свете восходящего солнца. На широком пространстве гребня как бриллианты сияют кристаллы снега. Солнце охватило самую макушку пика Пумори, широко раскинувшуюся вершину Чо Ойю. Рядом со мной Северная вершина Эвереста, она – как гигантский клин между днем и ночью. Вершина Эвереста также окрашена в алый цвет утра. Она так четко контрастирует с темно-синим небом, что я отчетливо вижу каждый скальный выступ на северо-восточном гребне. Там, под самой вершиной, в 1924 году в последний раз видели Джорджа Мэллори и Эндрю Ирвина.
От меня до первой ступени сейчас примерно два километра по прямой. С такого расстояния невозможно разглядеть человека. Оделл, который находился намного выше меня, говорил, что видел обоих в течение пяти минут и не сквозь завесу тумана, а четко, в тот момент, когда туман разорвался и было хорошо видно. Он видел их на первой ступени, и можно не сомневаться, что это были люди. Я исключаю возможность оптического обмана, хотя я и сам, когда долго смотрю на первую ступень, склонен поддаться иллюзии и видеть черные движущиеся точки. Мэллори не взошел на вторую ступень. Он попытался это сделать, но отступил – это так же очевидно, как то, что я сейчас нахожусь здесь. Зачем ворошить события пятидесятилетней давности? Наверное, я сошел с ума, раз для меня там, наверху, и сейчас все еще разыгрывается трагедия 8 июня 1924 года. Ощущение того, что рядом со мной есть человеческая энергия, охватывает мое тело подобно ветру, подобно теплу солнечных лучей. Когда я двигаюсь, фигуры на склоне исчезают.
Я твердо ставлю каждый раз ногу, весь отдаюсь этому движению. Опираясь на лыжные палки, стараюсь идти как можно более равномерно. Пятьдесят шагов – остановка, пятьдесят шагов – остановка. Во время отдыха бросаю взгляд вверх, чтобы не потерять общего направления. Мне снова и снова кажется, что я здесь не один. Так же пристально, как я смотрю вверх, Нена следит за мной.
«Занимаюсь обычными делами, одновременно наблюдаю, как он поднимается все выше и выше. Я завидую ему во многом. Я предпочла бы смотреть оттуда и сюда, вниз, и на вершину. Еще лучше было бы идти вместе с ним. „Когда-нибудь, может быть“, – сказал он мне… Он становится все меньше и меньше, и чем дальше от меня уходит, тем больше я его люблю».
Нена еще не знает, что самое страшное у меня уже позади. Она не заметила моего падения в трещину. Это ведь случилось еще в темноте. Она следит за моим передвижением и фотографирует весь путь. Весь склон до Северного седла освещен солнцем. В свой телеобъектив Нена может видеть цепочку моих следов, похожую на жемчужную нить. Дыра, в которую я провалился, не прерывает ее, жемчужная нить продолжается и на противоположной стороне трещины. Теперь я поднимаюсь без помех и нахожусь сейчас на высоте более 7200 метров. Воздух быстро нагревается. Солнце целиком осветило Чо Ойю на западе и Северную вершину Эвереста. Только ее тень – как огромный черный провал в сияющей долине.
Можно не торопиться. За утро я поднялся на 700 метров. А всего на сегодня намечено пройти 1000 метров. Никогда еще в своей жизни я не поднимался на высоту 7000 метров так легко. Мне помогает не только прекрасное состояние снега, но и хорошее настроение. Тем не менее я не могу себе позволить переутомиться. Делаю остановки где придется, прежде чем общая усталость болью войдет в ноги. Спешить нельзя. Нужно экономить силы. Во время передышек мысленно прослеживаю путь вдоль северо-восточного гребня и далее к вершине: под плечо, потом по пологой части гребня ко второй ступени. Все, что вижу вокруг, кажется мне произведением живописи. Иногда сажусь передохнуть на туго набитый рюкзак спиной к склону, лицом в долину. Фотоаппарат вынимаю редко, больше щелкаю, так сказать, затвором своей памяти. Фотографировать самого себя – закреплять камеру на ледорубе, втыкать его рукояткой в снег, взводить самоспуск, отходить на десяток шагов, ждать щелчка, потом все убирать – эта работа всегда кажется мне смешной и ненужной. Однажды в видоискателе зеркальной камеры я обнаружил собственную тень. Я невольно рассмеялся, как смеются, когда в клоуне узнают своего приятеля.
Я уже полностью вошел в ритм, восхождение стало для меня успокоением, музыкой, наполняющей все мое тело. Опираясь на обе палки, я могу отдыхать и стоя. При ходьбе, особенно на неровном рельефе, они помогают мне поддерживать равновесие.
Со снаряжением, убогим по современным понятиям (я не полез бы с таким даже на Маттерхорн по обычному пути), Мэллори, Нортон и Сомервелл 60 лет назад впервые в истории альпинизма пересекли на этом гребне границу 8000 метров. Джордж Лей Мэллори уже тогда считал, что, выйдя из базового лагеря у Ронгбукского монастыря, до вершины Эвереста можно дойти за шесть дней – после основательной подготовки и шестинедельной акклиматизации. Просто фантастика, насколько точно он смог в то далекое время предсказать раскладку времени. До базового лагеря я добирался через Лхасу и Шигацзе больше семи недель. На восхождении я уже четыре дня, и до вершины мне нужно еще два дня, если все будет хорошо и погода не испортится.
На высоте 7220 метров снова сажусь отдохнуть. Спешка на такой высоте сразу приводит к утомлению, а кроме того, я уже прошел то, что наметил. Поднимусь еще немного, пока есть силы. Далеко внизу видна ровная поверхность ледника Ронгбук. На западе (снова хорошая видимость) у горизонта лежит Непал, ближайшая ко мне его примета – зазубрина западного плеча Эвереста. Вдали тают гигантские горные цепи. Яркое послеобеденное солнце озаряет горы и долины. Самое сильное впечатление производит круто обрывающийся к леднику Ронгбук скальный бастион Чангцзе (так называется Северная вершина Эвереста по-тибетски). Великолепная пирамида Пумори кажется зловещей и фантастической. Именно так и именно здесь воплощается божественное начало. Направо тибетское плато, уходящее в необозримую даль. Редкие облака, легкие как паутина, стоят неподвижно. У меня здесь тоже тихо. Только далеко внизу, на Северном седле, носятся снежные вихри. Мне кажется, что этот перевал – скопище всех тибетских ветров.
Если смотреть вниз, то орографически слева от меня плавно спускается защищенный от ветра северный склон Эвереста. Направо уходит вниз северо-восточный склон. По обе стороны от меня крутые обрывы. Все выходы скал на северном склоне сейчас покрыты снегом, рельеф сгладился и выглядит более ровным, чем на самом деле. Горы кажутся миролюбивыми.
Теперь останавливаюсь чаще, но дыхание каждый раз быстро восстанавливается, и я чувствую себя отдохнувшим. С каждым метром вверх эта смена движения и остановок, утомления и восстановления сил происходит все чаще, удержать ритм труднее. У самой вершины, насколько я знаю по своему опыту, только усилием воли можно заставить себя переставлять ноги, вырвать тело из состояния летаргии. Я двигаюсь как черепаха. Тридцать шагов – отдых несколько минут, а через два часа большая остановка. Здесь, где воздух содержит всего треть нормы кислорода, я двигаюсь как шерпа: иду и отдыхаю, отдыхаю и иду. Я знаю, что скоро сяду и мне будет относительно хорошо, и я лелею в себе это чувство минута за минутой. Мне нужно избегать сильного раздражения дыхательных путей. Бронхи, горло – мое наиболее слабое место. Я уже ощущаю хрипоту.
Вид на северо-запад
Я вдвойне рад, что сегодня дует всего лишь слабый ветерок. Каждый крутой взлет берет теперь больше сил, чем я рассчитывал. Изучая склон снизу, я планировал до этого места пять остановок. А получилось их восемь или девять, и конца еще не видно. Вон там, где склон выполаживается, станет немного легче. Сяду только тогда, когда залезу, наконец, на вот эту плоскую балду. Вокруг меня пляшут в воздухе крохотные кристаллики снега. Блеск и сияние оживляют все вокруг. Свист и звон появляются и исчезают. Еще 80 шагов?
Поднимаясь, смотрю только на свои ноги. Больше ничего не существует. Воздух пахнет пустотой. Это не отсутствие запаха, а именно запах пустоты и жесткости. Болит горло. На остановках повисаю на лыжных палках. Легкие раздуваются. На какое-то время забываю обо всем. Дыхание требует столько усилий, что нет сил думать. Шум в голове заглушает все внешние звуки. Медленно, с пульсом, бьющимся в горле, ко мне возвращается воля.
Дальше. Снова тридцать шагов. Как дразнит меня этот гребень! Или виноваты мои глаза? Все кажется таким близким. А еще так далеко идти. Еще одна передышка стоя, и вот я наверху. Поворачиваюсь кругом и падаю на снег.
Северная вершина
Сверху я снова и снова любуюсь раскинувшейся внизу страной, уходящей в бесконечную даль. В приглушенности ее красок есть что-то нереальное. Они подчеркивают впечатление далекости, недостижимости Тибета: этот Тибет лишь снился мне во сне, я не мог там бывать. А вот здесь я уже был раньше, здесь мне все знакомо. Пристально вглядываюсь в перемычку надо мной, мне кажется, что там селение. Тингри? Я вижу глиняные домики, обмазанные белой известкой, с черными дырами окон. Рядом с тибетскими молитвенными флажками развеваются красные полотнища. У людей застывшие лица. Жители Тибета больше не смеются так весело, как люди в горах Непала. Я вижу все так ясно, как будто это не воспоминание, а реальная действительность. Альтиметр показывает 7360 метров. Всего 9 часов. До Северного седла я дошел за два часа. Благодаря принятой тактике я сэкономил одну ночевку. Теперь иду медленно, нарочито медленно.
Местами ноги уходят в снег по лодыжки, продвигаться по снежным заметам стоит больших усилий. Стараюсь обходить участки с проламывающейся коркой. Если удается – это для меня победа. Я не могу позволить себе выложиться. Мои мысли и чувства все более концентрируются на том, чтобы сэкономить силы. Завтра и послезавтра будет гораздо труднее. Регулируемые лыжные палки оказывают здесь в самом деле большую помощь. Благодаря им вес тела распределен между руками и ногами. Равновесие поддерживается с помощью верхней части тела.
Северный склон Эвереста справа от меня представляет собой огромное белое пространство. Только кое-где темными пятнами выделяются на этой вертикальной ледяной пустыне отдельные скальные острова. Отчетливо видны следы лавин. Сначала я пойду по широкому северному гребню. Это и наиболее безопасный путь, и идти здесь легче: ветер в основном сдул свежевыпавший снег.
И никаких признаков того, что здесь раньше проходили люди. Все погребено под толстым снежным покрывалом. Только один раз где-то на высоте 7500 метров замечаю в снегу красную веревку. Подхожу, дотрагиваюсь до нее. Она завязана на скальном выступе и выглядит как новая. Скорее всего, ее оставили японцы. Как и положено при экспедиционной тактике, японцы поставили здесь в мае высотные лагеря. На крутых участках они закрепляли перильную веревку, по которой спускались в базовый лагерь, когда погода портилась, а потом поднимались по ней вверх для дальнейшей обработки маршрута. При поддержке высотных носильщиков-китайцев они шаг за шагом продвигались к вершине.
Точно такую же тактику применяли и мы, когда в 1978 году шли на Эверест с юга. Нас было одиннадцать альпинистов и более двадцати шерпов-носильщиков. Участники экспедиции менялись при сооружении лагерей. Только последние 900 метров до вершины Петер Хабелер и я шли без поддержки шерпов.
На этот раз со мной нет никого, кто помогал бы нести груз и устраивать бивак. Со мной нет товарища, с которым мы по очереди прокладывали бы путь в глубоком снегу; нет ни одного шерпы, который тащил бы мое снаряжение. Никого. Насколько все же легче идти вдвоем. Уже одно то, что кто-то есть рядом с тобой, морально поддерживает в горах. Идти одному несравненно труднее и опаснее, а главное – это психическая нагрузка, которая увеличивается в несколько раз. Все, что мне предстоит сделать, в том числе и спуск, сидит во мне как заноза, а во время остановок собственная фантазия раздувает страхи до галлюцинаций.
Как улитка, таскающая на себе свой дом, несу свой и я. Сегодня я поставлю его, переночую, потом сниму и снова понесу с собой, чтобы поставить на следующую ночь. Как у кочевников, у меня есть все. Запаса еды и топлива хватит на неделю. Разумеется, никаких дополнительных резервов нет. Через семь дней и ни на день позже я должен вернуться назад. Брать вторую палатку было бы слишком тяжело. Нечего и говорить о кислородном аппарате, который увеличил бы груз вдвое. Восемнадцать килограммов на этой высоте – так много, что отрезки между остановками сокращаются до 20—30 шагов. Часто, слишком часто я сажусь на снег, перевожу дух. И каждый раз огромным напряжением воли заставляю себя встать и идти дальше. «Ну пройди еще немного, ну постарайся», – говорю я себе вслух, чтобы усилить эффект. – То, что ты сумеешь пройти сегодня, не нужно будет идти завтра». Очень помогает то, что я заранее определил для себя дневную норму пути.
Отсутствие спутника я сейчас не воспринимаю как одиночество, изоляцию. Лишь иногда мне становится нехорошо при мысли о том бесконечно большом напряжении сил, которое мне еще предстоит. Если бы со мной был друг, партнер, мы могли бы с ним меняться, прокладывая путь.
Физически я несу всю нагрузку один. Психически же я время от времени чувствую рядом с собой помощника. Вон снова кто-то идет за мной! Может быть, это часть моего собственного «я»? Или человеческая энергия другого «я» заменяет мне партнера? Так кто-то сопровождает меня до высоты 7800 метров.
Утаптываю место для палатки, но оно мне не нравится. Лучше поставить ее возле скалы и застраховать на скальных крючьях. Ветер усиливается. В нескольких метрах выше вижу идеальное место. Опять колеблюсь, опять вроде не совсем то. Может быть, на несколько метров ниже. Наконец, вот здесь совсем хорошо. Сначала нет сил ни распаковывать рюкзак, ни ставить палатку. Я стою и смотрю в сторону нашего верхнего базового лагеря. Там, должно быть, тепло.
Три часа. Пора готовить еду. Внизу замечаю крохотную красную точку. Это Нена положила на крышу палатки спальный мешок, чтобы внутри было не так жарко. Или это сигнал для меня? Надеюсь, что она меня видит. Я не испытываю никакой тоски, просто знаю, что она внизу и ждет.
Внизу досаждает не столько холод, сколько жара, хотя мороз на высоте нашего верхнего базового лагеря достигает по ночам 10° и более. Здесь сейчас, наверное, около 20° мороза.
Сухой воздух иссушает дыхательные пути. Вспоминаю, что у меня есть с собой маленький флакончик с маслом одного целебного японского растения. Беру две капли масла на язык. На некоторое время становится легче. Кроме аспирина это единственное лекарство, которое я принимаю в горах. Бедный кислородом воздух действует на гортань как терка. Каждый вдох сопровождается болью в горле и чувством липкости во рту.
Я не спешу ставить палатку. Я очень устал и рад тому, что наконец-то принял решение остановиться на ночлег. Уже само сознание того, что больше никуда не нужно идти, восстанавливает силы. Разве меня гонит вперед что-то извне, а не я сам, говорил я себе. Я опять владею собой, возвращается четкость мышления. Снова приобретаю способность воспринимать мир, а не просто бессмысленно смотреть вокруг. Наслаждаюсь великолепным видом на ледник, на снега. Далеко внизу темная масса Северной вершины, своей формой напоминающая человеческую голову. За ней расплываются мягкие волнистые линии горных цепей, а дальше – тибетское плоскогорье, люди.
Я долго ищу на западе среди моря вершин покрытую льдом пирамиду Пумори, вершину более 7000 метров. Она отсюда смотрится небольшим белым бугром на краю Ронгбукского ледника.
Начинаю распаковывать вещи. Сначала на снег кладу рюкзак так, чтобы он не мешал и не упал вниз. После каждого самого незначительного движения делаю передышку, выпрямляюсь и смотрю наверх. Еще один небольшой взлет, потом огромная мульда и дальше выход на кант гребня. Теперь я совершенно уверен в том, что раньше было лишь предположением: я дойду до вершины за следующие два дня! Мне кажется, что уже не будет никаких серьезных препятствий. Вторая ступень – единственный участок, который мог бы внушать опасения, но там давно уже набиты крючья и навешены веревки. Как хорошо, что я это знаю.
По-моему, впереди под снегом породы желтого цвета. Форма скальных островов свидетельствует о том, что геологически здесь произошел горизонтальный сдвиг пластов.
По моей раскладке в первый день надо было подняться вверх на 1200 метров. Я поднялся самое малое на 1300. На Нангапарбате в 1978 году в первый день удалось пройти 1600 метров, но там это был перепад 4800—6400, а это дьявольская разница – работать на высоте 6000 или 7000 метров над уровнем моря. Здесь, почти на 8000 метров, каждое движение мучительно.
Моя крохотная палатка, выдерживающая штормовые ветры со скоростью до 100 км/час, не весит и двух килограммов и требует для установки совсем немного места. Она как раз такого размера, что я могу поместиться в ней с согнутыми коленями. Но уходит уйма времени, чтобы подготовить для нее место. Лопаты у меня нет. Ботинками ровняю снег, плотно утаптываю его. Палатка не должна стоять наклонно. Долго борюсь с ветром, пытаясь натянуть полусферу палатки на металлические рейки. Наконец мне это удается, чувствую удовлетворение. Растяжки креплю с помощью лыжных палок, ледоруба и единственного имеющегося у меня скального крюка. Потом кладу на пол пенопластовый матрац в палец толщиной, вталкиваю неразобранный рюкзак и залезаю сам. Некоторое время просто лежу. Ветер налетает равномерными порывами, швыряет ледяную крошку на стенки палатки. Ветер северо-западный, и это хорошо.
Надо готовить пищу. Надо. Снова приказ, который мобилизует все во мне и вокруг меня. Однако никак не могу собраться с силами: суета с устройством бивака утомила меня. В последний раз вылезаю из палатки, набираю снега в маленькую алюминиевую кастрюльку и смотрю вниз, в долину. Я как бы оттягиваю время, чтобы не заниматься стряпней. Все пространство к югу от Эвереста забито облаками. Сильно похолодало. Ветер усиливается. Если бы Уилсон дошел до этого места, вдруг пришло мне в голову, он дошел бы и до вершины. Решительный и талантливый Уилсон должен был переносить одиночество мужественнее, чем я.
Дальнейший путь вверх кажется действительно легким, и Уилсон вполне мог его пройти, по крайней мере до северо-восточного гребня. Не оттого ли я так хорошо понимаю этого безумца, что сам одержимый? Или в его упорстве я вижу поддержку своему романтическому стремлению что-то доказать? Не могу сформулировать точно, что это такое, меньше всего это можно объяснить логически. Когда я пытаюсь разобраться в своих чувствах, я кажусь себе безумцем, который для самовыражения играет на самом сокровенном. Ни на какой другой горе не отрешаешься так от всего на свете, как на Эвересте. С этой мыслью я залезаю внутрь палатки. Пространство вокруг меня стягивается до одного кубометра, и я быстро забываю, где нахожусь. Засунув ноги в спальный мешок, разжигаю горелку, ставлю топить снег. Пока что ем сыр, скатанный в маленькие шарики, грызу южнотирольский крестьянский хлеб. За этим занятием засыпаю. Когда просыпаюсь, первая порция воды уже теплая. Ем безвкусный суп. Снег растапливается бесконечно долго.
Бивак на высоте 7800 м
Я окружен таким спокойствием и в то же время так возбужден, что мне хочется кого-нибудь обнять. Хотя я с самого утра ничего не ел, голода не чувствую. Пить тоже не хочется, хотя потребность организма в жидкости здесь огромна. Я должен заставить себя выпить по меньшей мере четыре литра. Это для меня сейчас так же важно, как знание маршрута и данные о погоде.
Мысли снова возвращаются к Морису Уилсону, который, не будучи альпинистом, отважился на одиночное восхождение на Эверест. Он ничего не понимал в высоте. Он снова и снова возобновлял попытки, несмотря на ужасные снежные бури и срывы. У меня же все есть, предстоящие альпинистские трудности вполне мне по силам, и тем не менее я с трудом верю в успех. Я все время уговариваю себя продолжать подъем, не возвращаться. Уилсон шел вперед как одержимый, шел, пока ноги несли его. Его влекла вперед вера в провидение. А мне нужно так много энергии, чтобы преодолеть страх и инертность. При этом я преследую цель, для многих альпинистов просто непонятную. Когда, наконец, я смогу жить, не ставя себе целей? Мое честолюбие и мой фанатизм мне самому мешают жить. «Fai la cucina», – сказал кто-то рядом со мной. «Позаботься о пище». Я снова думаю о стряпне и разговариваю сам с собой. Ощущение, возникшее несколько часов назад, что у меня есть невидимый спутник, усиливается. Я даже спрашиваю себя, как же мы разместимся в этой крошечной палатке. Кусок сухого мяса я разделяю на две равные части. Оборачиваюсь. Убеждаюсь, что я один. Говорю сейчас по-итальянски, хотя мой родной язык немецкий, а с моей подругой Неной, американкой, я вот уже три месяца говорю только по-английски.
Я знаю простой способ, как с помощью солнечного тепла натопить снега. Лучше всего это делается по принципу теплицы. Специально для этой цели я взял с собой пластиковый мешок черного цвета. Наполняешь его снегом и подвешиваешь на шнурке в прозрачном пластиковом мешке. Но сейчас слишком ветрено, и во второй половине дня солнце уже затянуло пеленой. Так что я топлю воду в палатке на газовой горелке. Лежу в полусогнутом состоянии, меняя время от времени положение тела. Матрац тверд как камень. Ветер стал таким сильным, что всякий раз, когда я приоткрываю вход, чтобы зачерпнуть снега крышкой от кастрюльки, пламя горелки гаснет. Ночь будет неважная, думаю я. Но ветер в то же время признак хорошей погоды. Это меня утешает.
Чтобы получить один литр воды, нужна целая гора снега. Еще раз делаю суп из томатов, потом две кастрюльки соленого чая, готовить который я научился у кочевников: горсть заварки и две щепотки соли на литр воды. Здесь нужно много пить, если не хочешь, чтобы организм обезводился. Ведь вследствие обезвоживания сгущается кровь. Зная это, продолжаю топить снег и пью, пью.
Стряпня длится несколько часов. Я лежу, придерживаю кастрюльку, сую в рот то кусочек сухого мяса, то кусочек сыра пармезана. Нет ни малейшего желания покидать палатку. Буря усиливается. Стойка палатки скрипит. Ветер – это хорошо. Он снесет снег с гребня и сгонит муссонные облака, собравшиеся к вечеру. Вот только заснуть не дает. Ужасные порывы рвут палатку. Или это мне уже чудится? Дно палатки и спальный мешок поднимаются в воздух. Еще чуть посильней – и я буду сброшен в пропасть вместе с моим жилищем. Надо укрепить палатку. Снежная пыль проникает сквозь щели. Кухарить уже невозможно. Я укладываюсь, прячу руки в спальный мешок и жду. Можно было бы и заснуть, но при каждом сильном порыве ветра я непроизвольно открываю глаза. Я еще на месте? Такое напряженное ожидание тоже отнимает силы. Стенки палатки полощутся, буря завывает, ревет, давит. Взметающийся снег бьет по тенту.
Выглядываю наружу – в лицо мне ударяет шквал ледяной крошки. Воспринимаю это спокойно. Все вокруг погасло. Черные скальные острова передо мной как призраки. Эта буря в самом деле грозит сбросить меня отсюда вместе с палаткой. Тонкий слой льда покрыл изнутри стенки палатки, пальцы прилипают к металлу – я снова зябну. Остатки тепла мне все-таки удается сохранить. Когда ветер утихает, снова засовываю обе руки глубоко внутрь мешка, застегиваю его изнутри, оставляю снаружи только лицо.
Ночь проходит сносно. Буря стихает. Когда я не сплю, бесконечной чередой тянутся мысли. Они представляются мне чем-то вещественным, какой-то силой, направленной в одну точку, не находящей выхода, живущей своей собственной жизнью. Они стали элементом моего биополя, не зависящим от меня самого. Они не принадлежат мне, не нуждаются в моих понуканиях. Даже во сне. Они приходят и уходят вопреки моей воле. То же самое происходит с этой почти осязаемой силой вокруг меня.
Светит луна, а ночь все равно теплая. Я больше не мерзну. Может быть, это конец муссонной паузы? Что это бьет по палатке, все та же ледовая крошка или уже начался снегопад? Если пойдет сильный снег, я не смогу двинуться ни вверх, ни вниз. Это будет западня. При моей теперешней вялости я не знаю, чего мне больше хочется, хорошей погоды или снегопада. Что мне делать в случае лавинной опасности? Как долго смогу я здесь протянуть? Все эти вопросы, на которые я не знаю и не могу знать ответа, преследуют меня и во сне. Снова череда мыслей, не имеющих выхода. Конечно, там выше, лавинная опасность меньше, но зато этот сыпучий свежий снег. Он как трясина, совершенно не держит. А если я устану, я пропал.
В течение медленно наступающего утра ветер постепенно стихает. Это окрыляет меня. Нащупываю в спальном мешке газовую горелку, зажигаю ее. Через час пью тепловатый кофе, жую хлеб. Все эти незначительные движения в тесноте и холоде палатки превращаются в физическое страдание. Окоченевшими пальцами вытираю непрерывно стекающие с потолка капли влаги. Распрямиться, встать во весь рост, заправить одежду – это роскошь, которой я здесь не имею. Для этого палатка должна весить по крайней мере в три раза больше, чем моя, сшитая мною специально для Гималаев. Заставляю себя еще раз взяться за стряпню. Комки сухого снега неприятно хрустят в руке. Проходит целая вечность, пока моя кастрюлька величиной с кулак наконец полна воды.
Северо-восточное плечо выше первого бивака
Еще с час лежу в мешке, в полном одеянии, пью и дремлю. Не хочется смотреть на часы. Открываю глаза и не могу понять, что сейчас: вечер или утро.
Где-то в глубине души просыпается беспокойство. Оно вдруг охватывает все мое существо, сжимает огромной рукой. Нет, это не страх. Это зовет меня к действию весь опыт моих горовосхождений. Все перегрузки за тридцать лет альпинизма. Все лавины, в которые я попадал. Вся усталость, накопившаяся за десятки лет, которая проявляется теперь в чувстве полного бессилия.
Ты должен идти! Выигранное время – это сэкономленные силы. Я хорошо знаю, что всякое может случиться. И я знаю, сколь велики будут мучения у самой вершины. Понимание всего этого не расслабляет меня, а наоборот, активизирует. Я должен идти и идти, несмотря на то, что каждое движение требует преодоления себя, а преодоление себя превращается в насилие над собой.
Почему я не спускаюсь? Потому что для этого нет никаких видимых поводов. Нельзя же прекратить восхождение просто так, без всяких оснований. Ведь я хотел подняться на вершину и сейчас этого хочу. Что движет мною?
Любопытство: где покоится Мэллори?
Спортивный интерес: один человек против горы Эверест.
Честолюбие: я буду первым.
Все эти побуждения сейчас не существуют, они улетучились. То, что гонит меня вперед, спрятано гораздо глубже того, что можно увидеть через увеличительное стекло психоанализа.
День за днем, час за часом, минута за минутой, шаг за шагом я понуждаю себя к действиям, против которых восстает мое тело. С другой стороны, пребывание здесь можно вынести только в действии. Только дурное предзнаменование или болезнь, хотя бы самая легкая, могли бы стать достаточным оправданием для спуска.
Когда солнечные лучи касаются палатки и корка льда на ее внутренней поверхности начинает оплывать, я складываю вещи. Предмет за предметом, только в обратном порядке по сравнению с тем, как я распаковывал их вечером. В небольшом укрытии оставляю себе две баночки сардин, одну гильзу газа, половину супов и чая. Рюкзак становится немного легче. Скоро 9 часов. Погода хорошая. Завтра я буду на вершине!
Вылезаю из палатки, и ко мне возвращается обычная уверенность. Я как будто вдохнул космической энергии. Или это влияет на меня вершина, от которой я неотделим?
Воздух разрежен, его нежная голубизна прозрачна. Горы подо мной еще не имеют ни объема, ни цвета. Приказываю себе снять палатку, сложить ее. Но этот приказ идет уже не от головы, а от печенки. При каждом вдохе легкие наполняются воздухом, а я сам – уверенностью. Нет никаких сомнений. Я продолжаю восхождение.
Первые 50 метров иду очень медленно, потом нахожу нужный ритм. Идется хорошо. Немного задерживаюсь на лавинном завале. Держусь чуть правее северо-восточного гребня. Склон становится круче. Снега здесь больше, чем было ниже.
Внезапно погода ухудшается. Тяжелыми клиньями потянулись через перевалы с юга грязно-белые массы облаков. Дно долины уже заполнили муссонные тучи. Подчиняясь инстинкту, иду направо. На Эвересте легко ошибиться с погодой. Что это: уже муссон или просто резкое ухудшение погоды, приближение бури? Кто попадал в ветры вблизи вершины, тот знает, что ветер может сбросить человека со склона как пушинку. Борьба с разреженным воздухом нервирует меня. Остановки становятся все длиннее. Медлительность. Неуверенность. Склон некрутой, всего каких-то 40°. Но выше 7900 любой склон дается с трудом. Утренний воздух пока чист. Над долиной Ронгбука все время образуются полосы облаков. Они уплывают на восток и скрываются за линией горизонта.
Сизиф на Эвересте
Сегодня, 19 августа, я все утро иду гораздо медленнее, чем обычно, несмотря на эту удивительную силу. Как будто что-то сдерживает меня изнутри, как будто дело не в высоте, а во мне. Что-то происходит со мной, как только я начинаю двигаться.
Вчера шлось так легко. А теперь каждый шаг – мучение. Что же я так медленно иду? Рюкзак давит, хотя он стал гораздо легче. Чувствую себя потерянным, расстроенным. Что бы там ни было, я не могу внушить себе, что существует бог, который управляет этим миром и заботится о каждом из нас в отдельности. Никакого творца вне меня, вне природы не существует. Не помню, когда я освободился от религиозного чувства, знаю только одно: с тех пор мне стало труднее убеждать себя в том, что я на свете не одинок, не брошен.
Снег стал глубже. Ноги погружаются в него с особенным звуком – кажется, что кто-то идет следом за мной.
Пора наконец понять, что я здесь один, абсолютно один. Когда я хриплю на остановках, на меня находит нечто вроде ностальгии. Тоска по уюту охватывает меня. При этом я полностью отдаю себе отчет в том, что все надежды на то, что кто-то меня ждет, – пусты, напрасны, как и страх перед одиночеством.
Прогнать чувство одиночества можно только активной деятельностью – двигаться вперед, интересоваться окружающим и изучать его. Как только начинаешь думать, запас энергии быстро истощается. На одной воле теперь не пойдешь. После расслабления очень трудно собраться с силами. Паузы теперь занимают больше времени, чем прохождение пятнадцати шагов. Шаги стали мерилом времени. Пространство и время слились.
Ох, как трудно справиться с самим собой, нести самому ответственность не только за свои действия, но и за решение продолжать подъем или спускаться. В особенности тогда, когда все тело пронизывает отчаяние перед предстоящим физическим напряжением. Я по собственной воле пошел на риск, и тем не менее я не могу, как Уилсон, положиться только на бога. На кого же мне положиться? Во время движения вверх я как неживой. Меня поддерживает только мир вокруг меня: воздух, небо, земля, облака, бегущие, с запада. Ощущение движения вперед при первых шагах после отдыха. Восприятие собственной воли как чего-то вещественного на последних шагах перед остановкой.
Рельеф нетрудный, но, несмотря на это, он поглощает все мое внимание. То, что я в состоянии остановиться, в состоянии пойти дальше, дает мне силы думать о дальнейшем, хотеть жить. Не менее важным, чем это чувство владения собой, является чувство собственного мастерства. Удивительно, как часто я сам не замечаю этой стороны удовлетворения от занятий альпинизмом и говорю только о стремлении к вершине. Высотное восхождение требует от человека целого ряда навыков, знаний и изобретательности. Чем выше поднимаешься, тем больше становишься проблемой сам для себя. Умение разрешать проблемы такого рода и есть то, что отличает хорошего альпиниста от плохого.
Задачи альпинизма я вижу не в дальнейшем развитии его технической базы, а в обогащении человека новыми инстинктами и способностями. Наряду со стремлением к бесконечному совершенствованию не менее важно определение границ индивидуальных возможностей.
При моем черепашьем темпе я потерял способность правильно оценивать расстояние, пропало и ощущение времени. Не пора ли останавливаться на ночевку? Да, я тут писал, что одним из мотивов занятий альпинизмом для меня является развитие человека как такового. Понятие развития не имеет в этом контексте оценочного значения. Мое состояние не имеет стоимости. Ошибаются те, кто приписывает мне качество основной движущей силы сильное стремление к успеху. В наше время это может относиться скорее к людям, для которых важно пережить само физическое напряжение, а не процесс самопознания, как для меня. Тот, кто рассматривает свое тело как носитель успеха, не сможет понять ход моих рассуждений.
Я продвигаюсь выше – не подсчитывая, не оценивая, сколько пройдено, сколько осталось. Подъемы вверх, остановки, вдохи и выдохи целиком захватили меня, стали моим бытием. Импульс, толкающий альпиниста вперед, часто называют настырностью. Но я бы сказал, что это скорее любопытство или страсть. Сейчас все это для меня уже несущественно. Движение стало автоматическим. Пятнадцать шагов, остановка, дыхание, вися на лыжных палках. Усилия направлены внутрь, и тем самым вверх. Надежда, что бог поможет. Конечно, в моменты серьезной опасности появляется нечто вроде защитной активности. Она служит для того, чтобы выжить, и спадает, когда угроза для жизни проходит. Сейчас мне ничто не угрожает. Все вокруг так мирно. Я больше не спешу. Быстрее все равно не получится. Я смиряюсь с этим, как с законом природы. Мой высотомер показывает 7900 метров. Но эти высотомеры имеют странное свойство: на большой высоте они становятся менее точными. Показывают, как правило, меньше действительного. Возможно также, что колеблется атмосферное давление. Погода все еще прекрасная, и я намерен идти дальше.
Пройдя вверх метров сто от места ночевки, убеждаюсь, что путь по гребню и опасен и изнурителен: снег местами доходит до колен, мульды занесены, а передо мной как раз огромной величины мульда. Велика и лавинная опасность. Тыкаю правой палкой в снег и прихожу в отчаяние: поверхностный слой твердый, но он легко пробивается, а внутри зернистый снег – возможен сход снежной доски. На таком снеге я, одиночка, быстро потеряю силы. Тут замечаю, что на северной стене снежные доски сошли. Какая счастливая случайность! Там теперь твердая подложка. Итак, туда! Недолго думая, начинаю траверсировать северную стену. Как будто так и было запланировано, я пойду в кулуар Нортона, а на следующий день – далее к вершине. Решение принято неожиданно, из-за состояния снега.
Траверс северной стены занимает много времени, а набор высоты совсем небольшой, зато под ногами твердый снег прошлого муссона. Ледоруб здесь не нужен, иду, опираясь на лыжные палки. Мой рюкзак с палаткой, привязанной снаружи, чтобы просохла, все еще очень тяжел. На высоте почти 8000 метров просто держать на себе такой рюкзак – уже нагрузка. Без лыжных палок я бы качался, опрокидывался. Отдыхаю, стоя на карачках. Иду, сильно наклонившись вперед. Лыжную палку в левой руке, обращенной к склону, я укоротил. Уже давно не считаю шагов. Для фотографирования нет сил. В равномерном ритме – подъем – отдых – как улитка продвигаюсь вперед.
Меня тревожит погода. Ветра почти нет. Солнце печет. Серые массы облаков клиньями движутся с юга на север. Это муссонные штормы высылают своих вестников.
А я уверенно иду вперед. По-прежнему направо вверх. Держу направление прямо на вершину или на то, что я считаю вершиной, так как сама высшая точка отсюда скорее всего не видна. Нахожусь под верхней частью северо-восточного гребня, путь далее выполаживается. Обзор отсюда ограниченный: в одну сторону – нагромождение гор, в другую – облака. Северная вершина выглядит плоской и маленькой. Она рассекает ползущий из долины туман. Любоваться горами я в силах только во время длинных передышек. Стою между северным гребнем и кулуаром Нортона на горном склоне, эта косая трапеция имеет два с половиной километра снизу вверх и километр в ширину. Как медленно я продвигаюсь вперед! Уже не считаю, сколько длятся остановки. С помощью лыжных палок кое-как удается пройти пятнадцать шагов, после которых несколько минут прихожу в себя. Кажется, что все зависит от работы легких. Чтобы продохнуть как следует, приходится останавливаться. Вдыхаю воздух ртом, выдыхаю ртом и носом. На остановках собираю всю силу воли, чтобы заставить легкие работать.
Только когда они начинают вздуваться равномерно, исчезает боль, и я чувствую прилив энергии. Появляется сила в ногах.
Я собирался пройти по пути Мэллори и Ирвина, но вот вдруг принял решение идти по северному склону. Это вызвано не только тем, что на гребне сейчас много снега, но и тем, что они тогда потерпели крушение. Я нахожусь на единственно правильном пути к вершине. Отсюда хорошо виден северовосточный гребень выше меня, но я знаю, что там ничего от пионеров найти невозможно. Итак, Мэллори и Ирвин лезли по этому гребню, по самому его канату, в этом нет сомнения. Я убежден, что Оделл видел обоих на первой ступени, на том горбе, который выдается над линией гребня. Мне ясно теперь, что вторая ступень их остановила. В глубокой мульде выше меня в муссонном снегу погребены Мэллори и Ирвин. Вопрос об их участи для меня теперь ясен. Вспоминаю противоречивые описания обеих скальных ступеней северо-восточного гребня. Вот они передо мной – первая и вторая. Там продолжают жить Мэллори и Ирвин. Сцена их гибели разворачивается передо мной, как в театре, свободная от всех последующих наслоений и спекуляций. Не могу сказать, происходит это в действительности или в моем сознании, но знаю, что все это имеет прямое отношение ко мне. Вторая ступень вблизи смотрится как отвес. Снег на ней почти не держится. Нет, без крючьев и лесенок по этим скалам залезть абсолютно невозможно. И японец Като несколько месяцев тому назад использовал оставленные китайцами веревки.
Итак, Мэллори и Ирвин исчезли между первой и второй ступенями. Не дойдя до вершины. Не задаюсь вопросом, как они умерли. Ирвин и Мэллори, ставшие за несколько десятилетий легендой, для меня продолжают жить здесь. Разочарованные, изможденные, повернули они назад под второй ступенью.
В наступающей темноте трудности увеличились. Они заставляли себя продолжать изнурительный спуск. Шли все медленнее. Их могла спасти только энергия, порожденная успехом. Узнать, как они умерли, можно будет только тогда, когда кто-нибудь найдет тела погибших или фотокамеру, которую они взяли у Сомервелла. Может быть, ответа не будет никогда. Для меня теперь нет сомнений, что эти двое не дошли до вершины.
После длительной остановки мое дыхание восстанавливается, становится равномерным. Но что это: кто-то разговаривает рядом со мной? Здесь есть кто-то? Снова только биение собственного сердца и собственное дыхание. И однако же они стоят здесь. В этом безмолвии каждый звук, любой шум, рождающийся в атмосфере, слышится как человеческое слово. Я часто прихожу в ужас: почему мне чудятся человеческие голоса. Может быть, это Мэллори и Ирвин? Из-за того, что меня в течение многих лет занимает тайна их исчезновения, я верю, что это их крики доносит до меня ветер. Итак, Мэллори и Ирвин действительно живы? Да, их дух живет здесь. Я чувствую его. Несмотря на усталость, пристально вглядываюсь в контур гребня передо мной. Вторая ступень придвинулась. Относительно легкий снежный желоб ведет к вертикальному расколу. Четко вижу пробку в его конце. Один вид второй ступени – реальное доказательство того, что Мэллори и Ирвин с их примитивным снаряжением не прошли ее.
Мрачная снежная пустыня то расширяется, то сжимается, но я не паникую. Я знаю дорогу. И следы сзади еще не занесены. Слегка снежит, но тепло. По огромным плавным увалам – два таких уже позади – приближаюсь к кулуару Нортона. Я его не вижу, но ощущаю. Ни на секунду не сомневаюсь, что не забрал слишком высоко. Откуда эта уверенность в правильности движения – от усталости, сделавшей меня ко всему безразличным, или от чувства, что путь мне уже знаком?
Контрфорсы узнаются по более крупным скальным глыбам. Вижу только те, мимо которых непосредственно прохожу, остальные вниз и вверх от меня скрываются в тумане. Эти скальные острова служат мне ориентиром. Как дорожные указатели, они все имеют четкие очертания.
Туман вокруг стал совсем густым, солнце лишь временами пробивается сквозь него. Ориентироваться труднее. Иногда во время остановок тишина вызывает у меня страх. Когда безмолвие становится невыносимым, надо идти. Удары молотком во всем теле и загнанное дыхание после десятка шагов выбивают мысли об окружающей меня пустоте. Нет места никаким другим чувствам, кроме нескончаемого ощущения боли. Я существую только как преодоление самого себя. На привалах буквально падаю. Повиснув на лыжных палках, с рюкзаком, навалившимся на затылок, я длительное время состою только из вдохов и выдохов. Потом возвращаюсь в действительность, с усилием делаю первый шаг. Дальше!
Иногда кажется, что мне уже не выбраться из этого снега. Однако присутствия духа не теряю. Все вверх и направо по северной стене. Весь склон – сплошное лавинное пространство. Сверху сыплется свежий снег. Начинают прыгать шарики града. Уговариваю себя, что это временная неприятность. «Два дня погода еще продержится», – говорю сам себе.
Бесконечно долго продолжается этот косой траверс с многочисленными остановками, следующими через равные интервалы. Сосредоточившись на тяжелой работе, я совершенно не заметил, что погода настолько испортилась, что впору поворачивать назад. Видимость полностью исчезла. Я валюсь и отдыхаю. Наверное, надо ставить палатку. Но здесь слишком ненадежно. Подвалит еще снега, может сойти лавина. Нужно ночевать на возвышении. Все это не проходит через сознание. Я действую инстинктивно.
Еще около часа, преодолевая мучения, тащусь вверх. На одном плавном поднятии, пересекающем стену, как огромный вал, я снова валюсь. Какое-то время – лишь тяжесть, безразличие, неподвижность во всех членах. Разрываются облака. Показывается долина: серая, слегка заснеженная, она вскоре снова затягивается туманом.
И горы вдали, и склоны подо мной, и снежный щит в большом кулуаре – все кажется плоским, потерявшим объемность. Смотрю на часы: 3 часа дня. Осознаю, что я все еще метрах в 200 восточнее кулуара Нортона. Потом смотрю на высотомер: 8220 метров. Это никуда не годится! Я недоволен не только высотой (надо было бы подняться до 8400 метров), но и тем, что устал сегодня больше, чем вчера. Идти дальше не могу. На то есть еще одна причина: неизвестно, найдется ли выше удобное место для палатки.
Ставлю палатку раньше, чем планировал – на одном скальном лобике нахожу почти ровное место размером 2х2 метра. Здесь нет опасности схода лавины: снег пойдет слева и справа от возвышения. Утаптываю снег, то и дело отдыхая. Как только останавливаюсь, сразу же приходят мысли: как найти дорогу вниз, если погода не наладится? Думаю обо всех возможных неожиданностях – и сомнения перерастают в страх. Только когда работаешь, страх исчезает. Тревожит все: и самый легкий снегопад, и набежавшая тучка, и потепление. Что это: настоящий муссон или только боязнь муссона? Мне кажется, что наступает ухудшение погоды. Если в течение этих дней я не спущусь, мои резервы быстро истощатся. Опасность лавин с северной стены и с Северного седла увеличивается с каждой минутой.
Час спустя на скальном пятачке стоит моя палатка. Она, как и прежде, растянута на ледорубе и лыжных палках. Здесь я защищен от ветра. В ней не страшна даже буря. Открытый рюкзак ставлю перед входом, матрац засовываю внутрь палатки. Кругом в избытке снега для приготовления пищи. Все готово для долгой ночи. Чувство облегчения овладевает мной.
В эту ночь я залезаю в спальный мешок во всем одеянии, в том числе и в моих громоздких двойных пластиковых ботинках, чтобы они не задубели от мороза. Одежда кажется мне чуждым телом. Пространство между кожей и одеждой заполнено неприятным удушливым воздухом, как будто закован в латы.
Пока я лежу в палатке – слишком усталый, чтобы спать, слишком слабый, чтобы готовить еду, – пытаюсь представить верхний базовый лагерь. Нена теперь, наверное, пьет чай. Или смотрит сюда? Кстати, прояснилось ли? Может, погода все же улучшится. Время бежит и слишком быстро, и слишком медленно.
В этот вечер, 19 августа, Нена записала:
«Сейчас 8 часов вечера, в нашей узкой долине сумерки. Внезапно начался снегопад и так же внезапно прекратился. За весь день я ни разу не видела Райнхольда. Но я знаю, что он там, наверху, где-то в районе второй ступени. Завтра он пойдет к вершине. Авось погода снова улучшится. Из ниоткуда появляются тяжелые черные тучи, они клубятся, изливаясь снегом и градом. Что это может значить? Я непрерывно об этом думаю. Если эта непогода не прекратится, все пропало. Сколько выпало снега? Насколько велика лавинная опасность там у него? Насколько тяжело будет спускаться по свежевыпавшему снегу? Сколько времени ему понадобится, чтобы спуститься от вершины до Северного седла? Как бы то ни было, я уверена, что Райнхольд все сделает правильно».
Как можно жить на этой высоте? Я не живу больше, я просто прозябаю, как растение. Когда все делаешь один, каждое движение стоит массы волевых усилий. При малейшей нагрузке сразу же ощущаю недостаток кислорода. Скорость мыслительной деятельности сильно снижена. Четкие решения я принимаю только после длительного размышления. Мысли перебиваются усталостью и ощущением боли при дыхании. Мои дыхательные пути как будто одеревенели, бронхи воспалены.
По-настоящему горячее питье приготовить невозможно, так как вода здесь не нагревается до 100°, но я все время топлю и топлю снег. Плошку за плошкой. Пью суп, соленый чай. Все равно пока еще слишком мало. Голода не чувствую, приходится есть через силу. Не знаю, что и съесть, чтобы не стошнило. Может быть, открыть сардины или что-нибудь еще? Каждая мелочь требует времени, сил и внимания. Каждое движение делается медленно и с трудом. Решаю поесть сыра с хлебом, цыплят в желе – сублимированный продукт, который я развожу в тепловатой воде. Пустую банку кладу под голову – для ночных нужд. Более получаса давлюсь пищей. Темнеет. Все эти мелкие операции на биваке в сумме стоят мне столько же энергии, сколько равномерный многочасовой подъем вверх. Ночевка в одиночку – уже сама по себе большое напряжение. Лечь спать здесь значит гораздо больше, чем просто лечь в постель, накрыться одеялом и уснуть.
Еще раз сажусь в спальном мешке. Сначала развязываю шнурки, расслабляю ботинки. Завтра у меня должны быть сухие ноги и мягкие ботинки. Меняю носки, снова надеваю ботинки и засовываю ноги в ботинках в спальный мешок. Мокрые носки кладу в сторону, потом вытягиваюсь, достаю рюкзак и кладу его под голову под матрац вместо подушки. Кухонные принадлежности устраиваю так, чтобы завтра можно было готовить, не вылезая из мешка. Как-нибудь протянуть ночь (о хорошем сне нечего и думать) можно, только устроив голову повыше и вообще имея возможность шевелиться.
Движения в тесной палатке сбивают дыхание. Приходится делать глубокие вдохи. Пальцы онемели от мороза. В полудреме, в тяжелых видениях проходит ночь.
Утром чувствую себя таким же утомленным, как и вечером, к тому же еще и окоченевшим. Есть ли у меня еще желание идти вверх? Да. Я должен идти вверх! И при этом нет никаких сил, чтобы сдвинуться с места. По опыту знаю, что и в таком состоянии смогу идти дальше, но сейчас еще не хватает силы воли сделать первый, решительный шаг.
Когда я наконец открываю вход палатки, снаружи уже день. Золотисто-алый свет озаряет вершинную пирамиду. На востоке море облаков. Невольно вспоминаю о муссоне. Прошла целая вечность, пока натопилась первая плошка теплой воды. В палатке лед. Есть не хочется.
Набирая новые комья снега для варки, смотрю на кулуар Нортона. Довольно круто. Дымчато-серые облака прилипли к склонам гор. Воздух блестит, как бывает, когда он перенасыщен влагой. Я здорово промерз, несмотря на сносную температуру. На камнях и на швах палатки изморозь. Холод – это значит, никаких осложнений на Эвересте, связанных с муссоном. Наверняка наверху будет таять, если опустится туман и не будет ветра. Трех слоев одежды – шелк, сукно, тонкий пух – достаточно и на самой вершине.
Два года назад, в мае 1978 года, у нас было ночью до —40°. Теперь здесь самое большое – 10-15° мороза. Это, конечно, не значит, что можно быть легкомысленным. Пока солнце не взошло, надеваю рукавицы, ботинки шнурую послабее. На этой высоте можно обморозиться уже при нескольких градусах ниже нуля. Думаю только о дальнейшем движении, отбросив сомнения и колебания. А что если сгустится туман? Еще пережидать?
Нет, это бессмысленно. Да и поздно уже. Надо вылезать и идти. На этой высоте не отдыхаешь. Уже завтра я могу так ослабеть, что у меня не хватит сил на штурм вершины. Сегодня или никогда. Или – или. Или вверх, или вниз.
Пока топил снег, два раза считал пульс. Больше ста ударов в минуту. Чувствую себя совершенно разбитым. Связных мыслей нет. В голове только приказы. Ночь была сплошным мучением. Боль во всем теле. Слизь в горле.
Сегодня, 20 августа, все оставляю на месте: палатку, лыжные палки, матрац, спальный мешок, рюкзак. Беру с собой только фотаппарат. Полностью одетый, вылезаю из палатки, натягиваю капюшон на голову. Голыми пальцами привязываю к ботинкам кошки. Вытаскиваю из снега титановый ледоруб. Все? Сейчас девятый час.
Без груза на спине идется легче. Однако жалею, что не взял лыжных палок для равновесия. С ледорубом в правой руке чувствую себя даже увереннее, но на траверсах им пользоваться неудобно. Двигаясь прямо вверх, втыкаю в снег на уровне головы левую руку в рукавице и ледоруб. Иду как четвероногое. На остановках принимаю такую позу, чтобы верхняя часть корпуса отдыхала: становлюсь в снег на колени, кладу предплечья на ледоруб, а на них голову. Я еще в состоянии видеть перед собой крутой взлет, могу сориентироваться оценить трудности. К счастью, отсюда просматривается весь снежный желоб кулуара Нортона. И пока я могу видеть и двигаться, я уверен в себе.
Один раз, когда я присматривал место для большого привала, вдруг увидел желтое пятно палатки. Что это: сгустившийся туман, обман зрения? Замечаю место и поднимаюсь на взлет справа от меня. Шаг за шагом. Ступенька за ступенькой. Вскоре я уже жалею, что со мной нет рюкзака, моего верного друга. Мне недостает его. В течение двух предыдущих дней он был моим собеседником, вдохновлял меня, вел вперед, когда силы полностью покидали. Теперь я разговариваю с ледорубом. Однако в этом предмете я не чувствую друга. В воздухе снова слышны голоса. Не спрашиваю себя, откуда они исходят. Причиной этого ощущения, которое я впервые познал два года назад во время одиночного восхождения на Нангапарбат, является недостаток кислорода и, соответственно, недостаточное снабжение мозга кровью. Здесь, на Эвересте, еще в 1933 году англичанин Смит делился кексом со своим воображаемым спутником.
В движущихся облаках, полагаясь более на интуицию, чем на зрение, я шаг за шагом двигаюсь вперед. Иду в полутьме среди облаков, вихрей снега, то и дело узнавая отдельные места. Да, я был уже здесь однажды! Это ощущение невозможно вытеснить никакими упорными логическими рассуждениями.
В часе ходьбы от палатки крутые скалы высотой примерно в сто метров. А может быть, все двести?
Скалы засыпаны снегом, и это облегчает лазание: все время есть опоры для полных ступней, так что кошки не царапают по камню. Далее долгие часы полной выкладки, ощущения небытия, мобилизации, расслабления, напряжения воли, упадка сил, концентрации сил.
Выходы скал слева и справа от большого кулуара желтого цвета пересечены во многих местах белыми полосами. Часто все двоится у меня в глазах, и я не могу определить, куда идти дальше. Стараюсь держаться правее. Склон теперь такой крутой, что отдыхаю прямо там, где лезу. Пушистый порошкообразный снег лежит на полужесткой подложке. Почти целиком покрыты снегом все плиты, имеющие черепичное строение. Они надвинуты друг на друга и имеют такую же крутизну, как скаты кирхи. В том месте, где кулуар расширяется, приобретая форму груши, я выхожу из него направо и следую далее вверх по неострому гребешку.
Становится круче. Я уже не пру, как локомотив, продвигаюсь осторожно вперед, с трудом отвоевывая каждый метр высоты. Ощупываю зацепки, иду отрезками. Такое лазание несложно но, откровенно говоря, неприятно. В некоторых местах нога не находит опоры в снегу, приходится добираться до скальной опоры. Здесь нельзя сорваться. Впервые за это восхождение у меня появляется чувство опасности срыва. Оно сродни чувству отяжеления тела. Такое осторожное лазание с напряженным вниманием увеличивает общее утомление. К тому же туман становится все гуще. Видно не более, чем на шаг вперёд, один клочок белого снега. Иногда вдруг образуется окошко голубого неба над гребнем. Дело идет медленно, с задержками.
Хотя каждый шаг требует огромного напряжения, я по-прежнему уверен, что дойду до вершины. Эта уверенность – мое спасение.
Уже одно то, что половина пути пройдена, прибавляет сил, служит стимулом дальнейшего движения. Временами силы полностью иссякают. Прохожу с десяток шагов, останавливаюсь, сажусь, перевожу дыхание – и снова могу идти. Мысли о погоде тоже стоят дополнительной траты энергии. Не переставая думаю о спуске. Нет более того деморализующего отчаяния, в которое приходишь, видя перед глазами бесконечно далекую вершину. Сейчас речь идет только о преодолении внутренних ограничений. Но с каждым вздохом они раздвигаются. Больше нет сомнений. Есть только сбившийся ритм, есть полное изнеможение, от которого я падаю на снег. Я иду хорошо известным путем. Вопреки всем препятствиям я мучительно пробиваюсь вперед. Нужно дойти! Не думаю ни о чем, разговариваю с собой, подбадриваю себя. Где мой друг рюкзак? Мой второй друг, ледоруб, здесь со мной. Вот мы с ним останавливаемся.
Путь по кулуару Нортона логичен и не так труден, как мне казалось, когда я утром вышел. Его легко найти на обратном пути. Когда я выйду на гребень, уже, должно быть, будет видна вершина. Если облака рассеются. Дальше, кажется, не круто.
Представление, что однажды я уже проходил здесь, также все время помогает мне находить верный путь. Ступень крутых светлых скал осталась позади. Продолжаю держаться правой стороны. Совсем недавно здесь сошла лавина. Снег держит хорошо. Под пологим гребешком он становится глубже, а мой темп, соответственно, медленнее. На локтях и коленях апатично ползу на кант гребня. Коши на ботинках, как якоря, впиваются в снег.
Залезаю на гребешок, слышу, как меж камней воет ветер. Этот скальный гребешок обрывается вниз отвесными бастионами. На какое-то время туман сгущается так, что ориентироваться зрительно становится совсем невозможно. Иду, придерживаясь гребня, там, где поменьше снега. Так целый час. До черной нависающей скальной стены, преграждающей путь. Какое-то внутреннее чувство подсказывает мне, что надо идти налево, там можно обойти препятствие. Потом снова сворачиваю направо. Сколько это тянется? Передо мной склон и склон. Время больше не существует. Я весь состою только из усталости и напряжения.
Мне кажется, что вершина близка, но гребень все не кончается и не кончается.
В следующие три часа я уже ничего не воспринимаю. Я – существо, бросившее себя в пространство и время. И тем не менее продвигаюсь вперед. Всякий раз, когда в разрывах плотных туч показывается голубое небо, я надеюсь увидеть себя на вершине. Однако впереди лишь снег да скалы. Они светло-зеленые, местами прошитые светлыми полосами. Они призрачно колеблются под тонким слоем облака. Долго иду косым траверсом, держась вверх вправо. Вот барьер отвесных скал преграждает путь к гребню. Обойду его справа, и там уже вершина.
Ступаю на кант гребня, останавливаюсь: карниз. Тогда я ложусь на снег. Гребень плоский. Где же вершина? Стеная, поднимаюсь снова. Ледорубом, руками, грудью пробираюсь по снегу, ползу вперед. Вперед направо. И все еще вверх.
Передышка. Полное бессилие, только гортань горит при каждом вдохе. Вдруг становится светлее. Оборачиваюсь назад: все видно до самой долины, до ее дна, где течет ледник. Захватывающе! В какой-то отрешенности делаю несколько снимков. Потом снова все затягивает серая пелена. Метет поземка.
Надо еще раз собраться с силами. Едва ли это мне удастся. Ни сомнений, ни радости, ни страха. Чувств больше нет. Осталась только воля. Еще несколько метров – умирает и воля, побежденная бесконечным измождением. Теперь уже ни о чем не думаю, ничего не чувствую. Бессильно падаю, лежу.
Какое-то неопределенное время воли во мне совершенно нет. Потом снова делаю несколько шагов.
Осталось самое большое десять метров! Слева от меня гигантские карнизы. На мгновение в разрыве облаков далеко внизу открывается Северная вершина. Потом облака рассеиваются, и вверху – совсем рядом, достать рукой – под легким ветерком колышутся клочья тумана. Серость туч, чернота неба и сияющая белизна снега сливаются воедино. Они гармонируют друг с другом, как полосы одного флага. Я обязан дойти!
Надо мной только небо. Я это чувствую, хотя в тумане не видно ни неба, ни земли. Справа гребень все еще идет вверх. Но, по-видимому, это только кажется, мерещится мне. Никаких следов пребывания здесь людей.
Странно, что не видно алюминиевого штатива, установленного на вершине китайцами в 1975 году. Но вот и он. Дотрагиваюсь до него как до друга. Я прикасаюсь к своему антиподу, к силе, которая и снимает напряжение, и воодушевляет меня. В этот момент я вдыхаю воздух полной грудью.
Северо-восточный гребень вблизи вершины
В тумане, в клочьях бегущих облаков не видно уходящих вниз склонов. Кажется даже, что склон направо от меня все еще ведет вверх. Но этот штатив, это сооружение, поднимающееся из снега до высоты колена, здесь. Я на вершине.
В полубессознательном состоянии, чисто автоматически выполняя внутреннее задание, делаю несколько снимков. Внизу показывается кусок голубого неба. Снежные карнизы громоздятся над южным склоном, это они приподнимают склон выше самой вершины. Опускаюсь на снег, от усталости тяжелый, кал камень. Отдохнуть хоть самую малость, забыть обо всем. Но здесь не отдыхают. Я выработан и опустошен до предела. Но вот снова в моей опустошенности начинает появляться какая-то энергия. Я снова заряжаюсь. В течение многих часов я только отдавал энергию. Теперь возвращаюсь к жизни, ощущаю прилив сил.
Клочок выгоревшей ткани намотался на острие штатива, покрылся льдом и снегом. Отрываю его от металла. Надо бы еще пофотографировать, но пора спускаться. Еще полчаса – и мне конец. Отсутствие видимости меня сейчас даже не огорчает, главное – нет ветра. Облака вздымаются снизу вверх так, как будто земля под ними пульсирует. От усталости не только отяжелело тело, но мозг отказывается перерабатывать воспринимаемое. Мои ощущения больше не различают верха и низа. Что, уже вечер? Нет, сейчас 16 часов. Пора уходить. Никакого ощущения величия происходящего. Для этого я слишком утомлен. И однако же этот момент приобретет для меня впоследствии особое значение, станет в некотором роде заключительным аккордом. Может быть, именно он укрепит во мне мысль, что я – Сизиф, что я всю жизнь могу катить вверх мой камень, то есть самого себя, не достигая вершины, поскольку не может быть вершины в познании самого себя.
Через три четверти часа я собрал силы, собрал их для спуска. Чуть посветлело. Мои следы еще видны, это прекрасно. Насколько все-таки спуск с этой великой горы легче, чем подъем. Насколько меньше требуется физических сил, волевого напряжения. Часть энергии можно потратить на мысли и ощущения. Чувствую запах снега, вижу цвет скал, сильнее, чем на подъеме, пугаюсь отблесков молний в тучах на западе… Все вниз, вниз. Лезу – сначала лицом к склону, потом к долине, – мое передвижение похоже на бегство. Скорее бы оказаться внизу. Какой длинный и тягостный путь!
Сейчас главное мучение – это кашель. Он превращает жизнь в ад. К тому же я много часов ничего не ел.
Дохожу до палатки и рюкзака как раз перед самым наступлением темноты. В эту ночь сна почти нет. Не могу также заставить себя как следует приготовить еду. Растопил немного снега, пью. Ничего не ем. Тепло от пламени горелки, может быть, немного успокоит меня. Не выключаю горелку, но и не поднимаюсь, чтобы достать снега. Каждое движение стоит много энергии. При подъеме я черпал ее в движении вперед. Теперь этого стимула нет. Лежание в палатке похоже на смерть. Только сознание достигнутого успеха поддерживает меня.
Отдаюсь во власть апатии. Проходят часы – между сном и бодрствованием, между смертью и жизнью. Без каких-либо мыслей. Я еще не в безопасности. Вдруг меня охватывает страх. Ждет ли меня Нена? Она ведь не знает, где я, не знает, что завтра я буду внизу. Может быть, и она не спит. Этой ночью она пишет в дневнике:
«20 августа 1980 г. Я уже привыкла к тому, что снегопад и непогода приходят и уходят. Но я не привыкла к тому, чтобы ночевать здесь одной. Ничего не могу делать, кроме как думать о тебе, пока ты где-то там, выше 8000 метров. Хочу надеяться, что ты там не страдаешь. Уже на высоте 6500 метров жизнь – мучение, а как же выше? Снегопад все усиливается. 21 час».
Нужно принять какое-то решение, но сосредоточиться не могу. Что это: горная болезнь или я уже сошел с ума? Как и вчера, снова пускаюсь в бегство. Покидаю лагерь без еды и питья. Палатка, спальный мешок, содержимое рюкзака – все остается. Вытаскиваю из снега и беру с собой только лыжные палки. Спускаюсь по диагонали вниз на восток. Выйдя на широкий гребень над Северным седлом, вглядываюсь в снежную чашу ледника Ронгбук. Палатки там нет. Или ее занесло снегом? Свежий снег под ногами сухой и пушистый. Он разлетается, когда я ступаю на него. Сегодня мороз. Как и на подъеме, воля притуплена. Чем дольше продолжается восхождение, тем менее важной представляется мне цель, тем безразличнее я сам для себя. Ослабло внимание, притупились мысли. Теперь душевное истощение еще больше, чем телесное. Так приятно сидеть без движения. Это состояние опасно как раз своей приятностью: смерть от истощения, как и при замерзании – приятная смерть… Я иду по холмистому ландшафту гребня над Северным седлом, и мне кажется, что я возвращаюсь из царства теней. Расслабляюсь. Погружаюсь в усталость, в сознание, что я был на вершине. Я больше не сопротивляюсь, позволяю себе падать при каждом шаге. Только останавливаться нельзя.
Сколько дней с утра до вечера я преодолевал гофрированную пустыню северной стены; часами ветер бил мне в лицо острыми осколками льда; целую вечность пробивался я сквозь туман, который обманывал и разочаровывал. Каждый вдох был там мучением и в то же время подарком.
Теперь преобладает ощущение – выжил, спасен! То и дело я впадаю в то, что можно было бы назвать «пик свершения», «спасительная пристань». Как пилигрим, при виде конечного пункта моего паломничества я забываю все страдания путешествия.
Нена не знает, что скоро я буду на Северном седле. В эти дни и ей тяжело. Оставаясь в одиночестве, она заполняет свою тетрадь разговором с самой собой.
«21 августа 1980 г. Доброе утро, река. Спасибо, что ты тут и составляешь мне компанию. Каркает большой черный ворон.
Десятый раз беру в руки телеобъектив. Уже несколько часов не занимаюсь ничем другим. С самого рассвета, так что уже глазам больно. Пыталась заставить себя некоторое время не смотреть. Не получается. Это как помешательство. Уже даже скалы начинают двигаться. Иногда вижу множество людей, спускающихся по северному склону. Или он спускается прямо вниз, или… Не хочу думать дальше. Великолепный теплый день. Ополаскиваю лицо в воде ледниковой реки. Райнхольд, пожалуйста, возвращайся скорей. Я плохо себя чувствую, мне надо уже спускаться вниз. Знать бы только, где ты. Чуть попозже набираю воды в ручье между мореной и ледником. Когда возвращаюсь от ручья, различаю в ярком дневном освещении что-то похожее на точку, темную точку, движущуюся по кромке Северного седла. От волнения я вдруг совершенно слабею. Нет ничего от обычной уверенности Райнхольда. Кажется, что с перевала спускается вниз пьяный, а вовсе не тот человек, который вышел отсюда четыре дня назад.
Я начинаю рыдать. Это он, это должен быть он! Бегаю туда и сюда, как сумасшедшая. Кричу ему, что я иду. Я знаю, что он не может меня услышать, но мне нужно говорить с ним. Быстро одеваюсь, спешу встретить Райнхольда на леднике».
Высокая цена
Быстро встаю на ноги, вбиваю ледоруб как следует и по крутому снегу спускаюсь лицом к склону. Иду надежно, страхуя себя естественно и непринужденно. Нет более той скованности, которая непроизвольно охватывает, когда боишься поскользнуться на хлипком снегу. Скованность сменилась плавной упругостью в теле, позволяющей сохранять равновесие. При всей усталости нет больше парализующей нервозности. Мною руководит инстинктивное владение рельефом – разновидность чувства надежности, порождаемая усталостью и опасностью.
Большую поперечную трещину, в которую я упал четыре дня назад при подъеме, обхожу справа, останавливаюсь на краю опасного крутого сброса. Здесь может пойти лавина. Снег раскис под лучами утреннего солнца. Сейчас этот сигнал тревоги не воспринимается головой, он пронизывает мое тело разрывающей болью.
Подо мною пропасть глубиной в четыреста метров. После нее склон выполаживается, переходя в спокойное ложе ледника, как в свою подпорку уходит Эйфелева башня. Только легкие оттенки светлого и темного служат указанием на трещины, мульды и валы на леднике.
Медлить нечего, спускаюсь дальше. Очень скоро пальцы на ногах онемели, а ноги устали настолько, что я сажусь на снег и сползаю на пятой точке. Организм совершенно обезвожен, хочется пить. Беру в рот снег, но он, как пыль, липнет к нёбу. Сижу. Потом заставляю себя собрать последние силы, бездумно иду траверсом направо. Разверстая трещина вынуждает меня отступить. Надо было идти левее. Но теперь слишком поздно. Назад я уже не пойду. Я могу идти только вниз.
Тут я снова вдруг срываюсь. Сначала стараюсь притормозить ледорубом, но руки отказывают, и я скольжу вместе с комьями едущей вместе со мной лавины до самого низа стены. Некоторое время лежу без движения. Прихожу в себя на ровном поле ледника. Становлюсь на колени, снова ложусь на снег, снова пытаюсь подняться.
Со стонами, шатаясь, иду вперед, ноги не держат, падаю. Тут я бросаю все, зарываюсь лицом в снег, содрогаюсь всем телом. Я внизу. Я и счастлив, и в то же время в каком-то отчаянии. Вон по валу ледника идет Нена. Постояла, идет дальше. Да, это она. Я не могу больше кричать. Перед глазами темнота. Медленно, постепенно я расслабляюсь, возвращаюсь к жизни. Вижу свои маркировочные колышки, вижу первые морены – в меня проникает весь мир. Я вижу себя извне, со стороны этого мира. «Я здесь» означает теперь «я там». Я прозрачен, я из стекла, а мир вокруг меня – это прочная основа моего я.
Нена ничего не говорит. Или я ее не слышу? Непроизвольно перехватывает дыхание, я останавливаюсь. Пытаюсь сохранить равновесие. Хочется дотронуться до Нены. Я буду с ней и в то же время один, смеяться и плакать, хочется успокоиться в ее объятиях и остаться лежать на леднике. Не двигаясь, не говоря ни слова, стою я здесь, хрупкий, как электрическая лампочка. Достаточно одного-единственного слова, чтобы разрушить эту прозрачную нежность, эту сказочную оболочку – то, что от меня еще осталось. Я могу видеть себя сквозь все мои оболочки и знаю, что и для Нены я сейчас прозрачен.
Опершись на лыжные палки, некоторое время смотрю на нее. Потом меня прорывает. Вся огражденность исчезает. Я плачу. Как если бы все горизонты, все ограничения были преодолены. Все открылось, все эмоции освободились. Как далеко мне нужно было ходить, чтобы я наконец почувствовал себя таким раскрепощенным! Я сам теперь – открытое пространство. Чем больше я отрешаюсь от себя, тем больше мне хочется упасть на колени.
Нена сразу же берет меня под свою защиту на целые часы и дни. Теперь она принимает решения, она заботится обо мне, руководит экспедицией, ведет дневник.
«Мужчины считают, что они покоряют горы. Вон он идет по леднику. Медленно, с опущенной головой. Скользит по мне взглядом, ничего не сознавая. Лицо желтое, губы вздулись, растрескались. Такое впечатление, что вернулась только часть от него. Этот самый сильный человек на пределе, выработан до самой души. На него жалко смотреть. Он обессилен до такой степени, что только победа могла дать ему силы вернуться живым.
Подхожу: «Райнхольд, как дела?» В ответ только всхлипывания. Я понимаю его. Я навсегда запомню это мгновение – такого сильного чувства близости я не испытывала никогда. Он ложится на снег, я склоняюсь над ним: «Все в порядке, Райнхольд. У тебя все в порядке. Лагерь близко». – «Где же тогда все мои друзья?» – «Я твой друг, я здесь, Райнхольд. Не бойся, мы идем в лагерь». – «Так где же лагерь?» Он смотрит на меня глазами, полными слез. Наконец встает. Я беру его рюкзак, даю ему одну лыжную палку.
Когда мы подходим к палатке и все опасности позади, Райнхольд опять падает. Да, он был на вершине, и люди снова будут говорить, что он покорил самую могучую гору земли. Да, он добился успеха, достиг своей цели – но еще большего успеха добилась гора. Она взяла свою цену от этого человека.
Я знаю, что и Райнхольд так рассматривает свои отношения с этой горой. Сколько дала, столько и взяла с него.
22 августа 1980 г. Совсем другой человек лежит теперь в палатке. Он дремлет и пьет целый день. Встать у него нет сил. Мне все время кажется, что он прозрачен.
23 августа 1980 г. Как прекрасно сознавать, что кто-то ждет тебя, помогает тебе. Целый день тащим мы вниз в базовый лагерь, тяжелые рюкзаки. Отдыхая на камнях, считаем оставшиеся часы и километры. Какая же это радость – встретить внизу людей. Чен и Цао подают нам горячее молоко, устраивают настоящий пир из курицы и риса. Из потайных запасов извлекается бутылка французского шампанского. Алкоголь сразу же ударяет в голову. Ведь мы, проведя неделю на высоте, целый день голодные топали вниз. «Чертовски удачная идея это шампанское», – говорит Райнхольд, засыпая. Постепенно к нему возвращаются силы. Возвращается и его обычная резкость.
26 августа 1980 г. В июне в Лхасе мы с Райнхольдом постоянно ссорились и грубили друг другу. Мне все время хотелось противоречить ему. Это было бесполезно и только приводило к новым осложнениям. Когда он пытался от меня избавиться, я сильнее цеплялась за него. Теперь я понимаю, не надо обращать на него внимания, пусть поступает, как хочет. Его стремление к одиночеству так же велико, как и жажда любви. Райнхольд во всем неординарен.
28 августа 1980 г. Все запаковано, ждем нанятый джип, чтобы ехать вниз. Задержка начинает злить Райнхольда, но зато у нас есть время на глупости. Райнхольд то с удовольствием проводит со мной время, то я снова не нужна ему. Меня это угнетает. На высоте 6500 метров после спуска с Джомолунгмы я была ему верным товарищем. Теперь же он совершенно недвусмысленно намекает на то, что ему безразлично, кто ждал его в лагере. И тем не менее я думаю, что нужна ему, так же, как и он мне.
29 августа 1980 г. Мы не ожидали, что нам придется выезжать из базового лагеря вечером на тракторе с прицепом. Пришлось собираться в такой спешке, что не было времени проститься с ручьем, травой, скалами. Когда заходящее солнце бросило свои оранжевые лучи на Эверест, мы уже были на пути в долину. И все-таки как прекрасно уезжать! Серо-голубая, холодная как сталь Нупцзе тонет в сумерках. Доезжаем до первого селения уже в темноте, квартиру ищем при свете двух тусклых карманных фонариков. Все жители деревни вышли поглазеть на нас. Райнхольд не выносит толпы, он раздражается, я пытаюсь успокоить его. Довольно резко он набрасывается на Чена, нашего офицера связи: «Ничего не организовано. За что мы платим бешеные деньги?» Китайская федерация альпинизма обязалась предоставить нам джип, позаботиться о нашем ночлеге. Ничего этого нет. Райнхольду ничего не стоило бы договориться непосредственно с тибетцами, расплатиться своими деньгами, но это нам запрещено.
Когда мы наконец расположились на ночь под открытым небом и люди разошлись по домам, Райнхольд успокоился. Он расслабился и крепко уснул. А я все лежала без сна, уставясь в небо, следя, как одна за другой падают звезды. 30 августа 1980 г. У Райнхольда опять нашлась причина впасть в ярость. В базовом лагере мы неделю напрасно ждали джип, оплаченный несколько месяцев назад, пока нас не отвез этот вшивый трактор. Тогда нам говорили, что джип ждет на другом берегу реки. Когда мы переправились через реку, то никакого джипа там не обнаружили. Мы поняли, что брошены на произвол судьбы. Райнхольд снова реагировал очень бурно.
Трактор ползет по ухабистой дороге, шофер-китаец останавливается через каждую пару километров, чтобы купить себе то масла, то чая. Цао безуспешно пытается уговорить его поторопиться. Наконец он поехал быстрее, но лишь для того, чтобы отомстить нам. На одном длинном перегоне нас окатило грязью. Быстрее и быстрее гонит шофер свою машину. Мы уже в грязи и глине с головы до ног. Китаец ухмыляется. Райнхольд, кипя от злости, прыгает с прицепа, удержать его невозможно. «Я его убью!» – кричит он и бросается к кабине, чтобы вытащить оттуда водителя. Не знаю, право, серьезно он это или нет, но мне показалось, что он собирается сбросить в реку всех троих китайцев. Водитель побледнел как мел, забормотал извинения. После этого наш экипаж поехал спокойно. Райнхольд снова стал милым и доброжелательным со спутниками. Таков уж он есть».
Понадобилась неделя, чтобы отдохнуть и по-настоящему прийти в себя. Теперь мы на пути в Лхасу. Останавливаемся в одном большом селении. Идет снег. Тибетцы, которые расценивают явления природы как действия богов, пугливо выглядывают из своих жилищ. Китайцы, в основном солдаты вроде нашего шофера, отобрали у этих людей стада и монастыри, но не веру. Снег, Ветер, Град, Дождь, Засуха, Жара, как и прежде, полностью определяют их жизнь.
В эту ночь мы замерзли в своем прицепе. С гор дует ледяной ветер. Пока солнце медленно пробивается сквозь толстый слой облаков, мы чувствуем себя неуютно. Через два часа встречаем приготовленный для нас джип. Ну, теперь езда будет более приятной. И погода изменилась. Это муссон с его вечными капризами. Тяжелые облака опускаются на холмы. Небо светлеет на западе и темнеет на востоке.
После спуска с горы я чувствую бесконечную тяжесть на душе. Хотя внутренний кризис прошел, но и сейчас я угнетен, как эти долины под муссонными тучами. Постепенно тяжесть проходит, вместе с внутренним освобождением возвращается хорошее настроение, появляется бодрость, даже ощущение телесного здоровья. Уже то, что можно расслабиться, – счастье. Мы едем на восток – мимо бесконечных горных цепей, каменистых пустынь, песчаных пространств. Этот бедный ландшафт, расцвеченный чудесными мягкими красками, представляется мне моим собственным отражением. Заходы солнца на западе, сверкающие гребни Главного Гималайского хребта на юге – просто невероятно, как многокрасочна здесь природа. Желтые, коричневые, красные, голубые полосы простираются передо мной до самого горизонта. Все совершенно голо, ни одного стебелька травы нет на этой высоте, лишь разноцветные лишайники. А как красивы и ярки минералы в выходах скальных пород! Здесь собраны все цвета солнечного спектра.
Спускаемся ниже. На высоте 5000 метров бесчисленные белые звездочки цветов, ковер травы между огромными глыбами светлых гранитов. Бабочки – махаоны, аполлоны; птицы, сурки, зайцы. После двух месяцев среди снега и льда все кажется мне необычным и прекрасным.
В деревнях пыльно и грязно. Старики, большей частью беззубые, седые, смотрят на нас равнодушно. Я люблю эту страну теперь еще больше, чем перед восхождением. Сейчас сентябрь, лето кончилось. Погода все время меняется. Высоко в горах бушуют снежные бури. Голые холмы, которые солнечным летом упирались в голубое небо, теперь выглядят как гребни морских волн в сумерки. Безлесное пространство превратилось во вздыбленный, мрачный доисторический пейзаж.
Тибетцы смотрят на нас, как на духов, сошедших с гор, которых невозможно прогнать. Мы чувствуем, что мешаем им, нарушаем их покой.
Бросаю последний взгляд на Эверест. Мощный снежный флаг повис на его вершинном гребне. Этот крутящийся на ветру снег, обычное физическое явление, уже потерял для меня свой символический смысл.
Мысленно возвращаюсь в тот мир, пытаюсь повторить восхождение, но пережить тех чувств не могу. «Они умерли вместе со мной», – приходит мне в голову. Вопрос смерти и ее неизбежности никогда не доминировал в моем мироощущении. И сейчас он возник в связи с особым состоянием. Никогда еще я не подходил так близко к черте между бытием и небытием, между «я» и не «я». Ни одно восхождение не потрясало меня так сильно, как это. Мне кажется, что я переступил границу дозволенного, и этот прыжок мне еще предстоит осмыслить.
«Ганьбэй, ганьбэй!»
Широкие равнины проплывают в утреннем свете, словно поверхность океана. Впечатление все время меняется: эти высокогорные пространства кажутся то морем, то землей. Я погружаюсь в них, не сопротивляюсь, плыву с ними.
Едем на восток, в Шегар, потом в Лхасу, бывший «священный город». Чем дальше в глубь страны мы попадаем, тем доброжелательнее становятся небеса. Еще сегодня утром я проснулся с влажными от росы волосами, весь одеревенелый, дрожа от холода, вылез из покрытого коркой льда спального мешка. А здесь, в Шегаре, сухо и жарко.
Две темные фигуры гонят по пыльному переулку стадо овец. Наш джип продвигается со скоростью пешехода. Дети с заспанными лицами таращат на нас глаза, выглядывая из низких дверных проемов домов. Едем дальше, в Шигацзе. Я время от времени засыпаю на сиденье. Эта экспедиция уже начинает расплываться в моей памяти. Постепенно забываются отдельные эпизоды. Так исчезают отдельные мазки кисти художника, сливаясь в цельную картину. В длительных переездах по горам время членится совершенно особенным образом. Один день, заполненный бесчисленными впечатлениями, проходит быстро, другой медленно течет без заметных событий. Трехсоткилометровое путешествие, как и восхождение на вершину, есть одновременно и вечность и мгновение.
В Шигацзе я еще раз посещаю монастырь Ташилхунпо. Молодые ламы выглядят глубоко верующими. Интересно, как удается осущестлять самоуправление в Тибете без поддержки ранее ведущего, а теперь изгнанного сословия страны. У одного из местных руководителей союза альпинистов я спрашиваю, зачем сейчас уговаривают далай-ламу вернуться в Тибет. Он не отвечает. Однако вечером на небольшом банкете в доме отдыха президент местной туристской организации, китаец, объясняет мне, что Тибету в качестве посредника нужен свой религиозный вождь, вот почему уже несколько лет ведутся переговоры о возвращении далай-ламы.
«Но как может далай-лама, – интересуюсь я, – помочь в управлении страной, если ни ламы, ни монастыри больше не подчиняются ему?»
«Доверие народа к далай-ламе еще не исчезло, и это доверие можно теперь использовать позитивно».
Что будет, когда он вернется в сказочную Поталу к своим 100 000 золотых статуй? Возможно ли восстановление в Тибете ламаизма?
Власти Лхасы устроили нам сердечный прием. Но когда от рассказа о восхождении я перешел к проблемам Тибета, они забеспокоились и поторопились закончить вечер. У них до сих пор еще не прошла тревога, вызванная недавним приездом в страну делегации далай-ламы.
Почему бы не поговорить об этом открыто, как говорят о моем сольном восхождении и о Джомолунгме? Или и здесь я обречен вести разговоры только на альпинистские темы, как в Европе? Для меня сейчас судьба верующих на Земле так же важна, как обстоятельства гибели Мэллори или мое состязание с Наоми Уэмурой. Ни один народ мира не давал мне такого полного успокоения в такое короткое время, как тибетцы. Их непоколебимая вера поражает меня, особенно после того, как я увидел множество разрушенных монастырей и храмов.
Я иду на банкет по темным улицам города. Целый час шагаю до Паркхора, чувствую себя странником, которого влекут вперед таинственная сила, тепло и спокойствие. Скоро полночь. Однако плотный поток паломников все еще движется по часовой стрелке вокруг храма Джокханг, построенного 1200 лет назад тибетским правителем Сонгценом Гампо для прекрасной статуи Боддхисаттвы, привезенной женой Гампо, китаянкой, из Китая.
Я совершенно оглушен. Паркхор – улица паломников, сердце древнего города, она не затихает ни днем, ни ночью. Монотонное пение молящихся заполняет все пространство. Две девушки из Кхама хихикают, когда я прохожу мимо. Одна высовывает язык (Знак приветствия у тибетцев). Я улыбаюсь им в ответ. Везде вертятся искусно раскрашенные молельные мельницы. Один кочевник окликает меня, просит продать светящийся камень, который я ношу на шее между двумя кораллами величиной с вишню. Я отказываюсь, ни за какие деньги я не продам его. Мне подарила его одна старая тибетка около Тингри, в нем слились небо, земля и моя жизнь. Тибетец улыбается, он понимает меня. Еще некоторое время он идет рядом со мной. Я растворился во всем этом, бормочу «ом мани падме хум», плыву в потоке, который превращается у храма Джокханг в живой молельный барабан.
На следующий день я заболел. Не столько от того, что мало спал, сколько из-за перепоя. Сначала пили маотай с китайцами, потом чанг в старом городе с тибетцами. Лежу в постели с ужасной головной болью.
Из моего окна видна Потала. Она парит над пыльной долиной как воздушный замок.
Что будет с ней? Сегодня местные деятели заняты самокритикой. Но почему начатый мною вчера разговор о стране был прерван? Иногда мне кажется, что здесь играют в меченые карты. Крестьяне и кочевники с недавних пор могут продавать излишки продуктов на рынке. Но почему мне запрещено покупать их? Может быть, эти уступки китайцев временные? С многочисленными маленькими свободами в страну снегов приходит надежда. Но страх пока остается.
Единственная ночь в Пекине
На прощание те же вопросы. Зачем я пошел на Эверест во второй раз? Кто мне за это платит? Кого я представляю?
Людям интересно это. Меня спрашивают также, какие флаги я брал с собой. Для какой страны я лезу в горы. Я говорю, что я это делаю для себя, из собственных побуждений, собственными средствами.
«Я сам для себя родина, а мое знамя – мой носовой платок», – цитирую я мое любимое изречение. Китайцы не понимают этого. Они мыслят в рамках схем, согласно которым признается только коллектив и не признается индивидуум. Они качают головами.
В дипломатических кругах Пекина уже распространились слухи о том, что я отнюдь не первый одиночка на вершине Эвереста, в книге рекордов Гиннесса указано другое имя. Меня эти слухи не трогают.
10 сентября приземляюсь в аэропорту Мюнхена. На вопрос, как мне удалось в одиночку покорить высочайшую гору мира, я отвечаю, подчиняясь обязанности официально сообщить о своем восхождении:
«С тактикой, применяемой большими экспедициями, я бы не имел шансов в одиночку покорить Эверест, я был бы уничтожен. Мне удалось это сделать только благодаря хорошей акклиматизации и малому весу рюкзака. У меня не было ни одного заранее поставленного высотного лагеря. Я нес с собой маленькую палатку, как улитка несет свой дом, и шел вперед так же медленно, как улитка. После ночевки я снимал палатку, нес ее в рюкзаке, снова ставил, и снова нес почти до самой вершины».
Я выступал перед журналистами, как будто отбывал какую-то повинность. Отвечал на вопросы при полном отсутствии взаимопонимания.
«Почему вы совершили восхождение в полном одиночестве?»
«Я и сейчас испытываю страх перед одиночеством».
«Может быть, это было лишь безрассудное стремление к рекорду?»
«Рекорд – это превышение технических и психических достижений в известных направлениях. Мое соло было броском в неизвестность. В неизвестность погодных условий муссонного времени, но прежде всего в неизвестность возможностей человеческого тела и духа».
«Перестанете ли вы теперь заниматься альпинизмом?»
«Нет».
«Чем собираетесь вы жить?»
«Не знаю. Знаю только, что и в глубокой старости я смогу заработать себе на хлеб, и этого мне достаточно. Я хотел бы только с наименьшими издержками иметь по возможности больше свободы, больше ничего».
«Будет ли телефильм о вашем соло?»
«Разумеется, я не снимал фильм о своем восхождении. Это невозможно. Было достаточно трудно сделать даже пару-другую фотографий. Мне удалось это только потому, что я приспособил в качестве штатива мой ледоруб. Так что получилось очень мало удачных снимков».
«Что же тогда у вас есть?»
«Немного».
«А какой смысл этого мероприятия?»
«Я не могу этого объяснить, но я уже устал доказывать, что именно необъяснимое придает жизни смысл».
Еще до сообщения в «Штерне» «Квик» высказала свое суждение относительно этой экспедиции и моей персоны:
«Какой смысл в том, что фанатик Месснер один, в рекордно короткое время, без кислородного аппарата поднялся на Эверест или куда бы то ни было? Что, он открыл новые пути, по которым впоследствии пойдут дальше? Сообщил научные данные о физиологии хорошо тренированного человека? Нет. Этот невероятно ловкий бросок ничего не принес, кроме сомнительной славы и все более высоких денежных доходов.
Месснер – отрицательный герой, его падения в трещину ледника ждут с таким же напряжением, как столкновения автомобилей в автогонках. Месснер при этом скорее трагическая фигура, чем блистательный герой… Он слишком поздно родился – все вершины уже покорены, почти все альпинистские маршруты пройдены. Сегодня гигант альпинизма для того, чтобы сказать новое слово, должен подвергаться необдуманному риску и устанавливать рекорды, которые предвещают ужасающее будущее.
Горы как арена славы для эгоцентриков – вот последствие месснеровских одиночных восхождений. Но тысячи зрителей по-прежнему будут думать, что альпинизм – это детская игра, подобная другим играм. Альпинистский бум, не в последнюю очередь раздутый благодаря Месснеру, заставляет молодых людей с плохим снаряжением и без железных легких их идола лезть на вершины и одним неверным шагом сводить счеты с жизнью.
Но и Месснер платит за свой успех. Жена ушла от него. А он сам становится – несмотря на все ухищрения – пугалом для людей. Поднимаясь на вершины, он теряет ценность как человек, бежит от цивилизации и от своих поклонников, все еще ждущих от него чего-то нового».
Что можно сказать на это? Разве я надеялся на понимание? И да, и нет.
После трех дней работы в редакции газеты «Штерн» и в BLV Verlag я на одну ночь поехал домой в Вильнёс. Эта долина в Южном Тироле – то место, куда я всегда должен возвращаться, с которым я неразрывно связан, в которое я врос, которое сформировало мой характер. Там по-прежнему тихо, ландшафты исполнены гармонии. Правда, год от года тихих мест становится все меньше, возникают новые селения, фаричные постройки. Может быть, когда-нибудь и эта долина будет окончательно застроена, и я вынужден буду уехать в Непал или в Тибет, если захочу побыть в местах, к которым я более приспособлен.
Я ночую в доме моих родителей и утром еду обратно в Мюнхен.
Не бегу ли я сам от себя?
А между тем плюнули в мой адрес и «Штутгартские новости»:
«Сенсация перестает быть таковой, если она повторяется. Может быть, на этот раз это произойдет и с Райнхольдом Месснером», – написала газета 4.9.1980 г.
Действительно, чего я хочу? После 1980 года (Эверест без кислорода и Нангапарбат соло) новые сенсации уже ничего не прибавят к моей славе.
Вальтер Бонатти в 1965 году в возрасте 35 лет после прохождения северной стены Маттерхорна впервые зимой в одиночку сошел с альпинистской сцены. И мое высшее достижение в альпинизме уже сделано.
«Зачем тебе ходить еще?» Этот вопрос меня поражает, когда его задают друзья. Один из них, много лет назад переставший заниматься альпинизмом, стал жить «разумной жизнью», обзавелся женой и детьми, усердно работал и недавно умер от инфаркта.
Каждый должен вести тот образ жизни, который ему больше подходит. Я рожден не для поездок по городам с докладами и не для созерцания гор у себя на родине в Южном Тироле. По крайней мере я не могу так жить постоянно.
Я покупаю авиабилет до Катманду. 17 сентября я буду в Непале, чтобы там отпраздновать свое 36-летие. Нена уже вылетела туда из Карачи. На послемуссонное время у меня Лхоцзе, четвертая по высоте гора мира. Иду снова один.
Из тысяч писем беру с собой в самолет только одно – от Вальтера Бонатти. Он пишет о ценности человека как индивидуума. Итак, есть альпинисты, которые разделяют мою точку зрения.
Я рад. Откидываюсь на спинку кресла и смотрю в окно. Мимо проплывают облака. Спокойные сверкающие массы облаков парят в воздухе как ватное одеяло.
Я снова в пути – в движении, в изменении. Бездеятельность я обычно ощущаю как пустоту, и из этого чувства рождается страсть к приключениям, желание на что-то отважиться, дойти до границ своих возможностей. Счастье – это когда абстрактная идея и жизненные устремления совпадают. Новая вершина, новые пейзажи принимают реальные очертания.
На протяжении всего пути от Дели до Катманду смотрю в иллюминатор на заснеженный Гималайский хребет. За ним в дымке лежит Тибет, страна, которую я прошел в погоне за своей навязчивой идеей, как средневековый рыцарь за драконом. Я вспоминаю Гецара – героя тибетского эпоса. Отправляясь в преклонном возрасте в Кхам, чтобы умереть в уединении, он оставил тибетцам пожелание, а мне – тему для раздумий:
Пусть среди гор не будет ни слишком высоких,
ни слишком низких;
Пусть среди людей не будет ни слишком могущественных,
ни слишком немощных;
Пусть не будет имущества у одних в избытке,
а у других в недостатке;
Равнина пусть не будет совершенно плоской,
И все живые существа пусть будут счастливы!
В 1978 и 1980 годах я изучил Эверест с юга и севера. Я поднимался на все его седловины: Северную, Южную, Восточную (Рапью Ла) и Западную (Лхо Ла). С них мне удалось обозреть его наиболее крупные ледниковые бассейны и склоны и тем самым лучше прочувствовать его историю. Если в 1978 году речь шла в первую очередь о бескислородном восхождении, то в 1980 году я поставил перед собой задачу, во-первых, взойти на высочайшую вершину в муссонное время и в одиночку, во-вторых, познакомиться с Тибетом и его народом и непосредственно пройти по следам первых британских экспедиций.
На том же месте, где находился базовый лагерь первопроходцев, я жил более двух месяцев (на карте это БЛ).
Оттуда я прошел до промежуточного лагеря на высоте 6000 м (ПЛ), а на 500 м выше был мой передовой базовый лагерь (ПБЛ), послуживший мне исходным пунктом для дальнейшего (уже полностью одиночного) движения на вершину.
С базового лагеря я совершил несколько акклиматизационных и разведывательных выходов на север, восток и юг. Я наблюдал жизнь местных крестьян, видел много кочевников со стадами яков.
В 1978 году мы с Петером Хабелером поднялись на Эверест по нормальному маршруту. Эта фотография Эвереста, который, как маленькая пирамида, возвышается над грядой Нупце – Лхоцзе, была сделана в 1979 году во время возвращения экспедиции с Ама Дабланга.
Вид на Эверест с севера. Снежные флаги на знаменитом северо-восточном гребне. Скальный массив покрыт муссонным снегом.
В 1980 году я получил разрешение подняться на Эверест со стороны Тибета. Таким образом исполнилась моя вторая мечта – я смог увидеть Тибет после культурной революции. Потала – некогда резиденция божественного владыки далай-ламы – реставрировалась. Тибетцы снова могли молиться.
Большая часть драгоценных бронзовых статуй, принадлежащих тибетским монастырям, во время культурной революции была уничтожена. Некоторые из них тибетцам все же удалось сберечь, затопив в реках.
После акклиматизационного похода мы с Неной поднялись с двумя погонщиками и тремя яками в передовой базовый лагерь на высоте 6500 м.
Летом 1980 года я поставил свой крошечный базовый лагерь на том самом месте, где в 1922 и 1924 годах находился лагерь англичан.
Эверест, возвышающийся в конце долины, сильно заснежен. Тепло, кое-где видна скудная зелень, вода еще не вся замерзла. Пирамида, воздвигнутая некогда в память о погибших в первых эверестских экспедициях, не сохранилась.
Под нависающей скалой я обнаружил эти реликвии – напоминающие о многочисленных отшельниках, живших в долине Ронгбука.
На этом наивном рисунке неизвестного ламы, сделанном на рубеже веков, изображен Ронгбукский монастырь в пору своего расцвета. Еще 50 лет назад здесь жили 400 монахов. В левой части рисунка – зимняя резиденция тогдашнего римпоче, справа вдали – Эверест.
16 августа мы с Неной во второй раз поднялись в верхний базовый лагерь под Северным седлом. Слева плавно поднимающийся северный гребень, по которому проходит маршрут моего предстоящего восхождения.
После десяти дней хорошей погоды – перерыва в муссоне – сложились прекрасные условия для восхождения. Стало холоднее, лавинная опасность уменьшилась.
На высоте 6000 м стоит наша крошечная палатка, промежуточная станция на пути в верхний базовый лагерь, расположенный на высоте 6500 м и заслоненный от ветра двумя сложенными из камней стенками.
Провалившись в трещину ледника, я решил прекратить восхождение. Тем не менее пошел дальше, не думая об обратном пути. На этой фотографии видна Северная седловина.
Моя палатка, которую я ставил вечером и снимал утром, имела самонесущую конструкцию. Она натягивалась на пересекающиеся алюминиевые штанги, образующие полусферу. Это палатка моей конструкции, сделанная специально для этого одиночного восхождения.
Я был уже выше Северной седловины, когда первые лучи утреннего солнца осветили вершины Чо Ойю и Гиачунг Канг. Казалось, что прекрасная Пумори лежит ниже меня. Хотя на западе появились первые облачные массы, я еще не беспокоился о погоде. Я быстро шел вперед.
После первой ночевки на высоте 7800 м я нес палатку на рюкзаке, чтобы она просохла. Каждый лишний грамм веса в зоне смерти требует дополнительной энергии. Так как на северо-восточном гребне было много снега, мне пришлось траверсировать северную стену под первой и второй ступенями по диагонали слева направо почти до кулуара Нортона. Первая ступень выглядит на фото как крючок на фоне неба. Правее круто обрывается стена второй ступени.
Утром 20 августа, после второй ночевки на высоте 8200 м, погода окончательно испортилась. Долины были забиты облаками, ориентироваться стало очень трудно. Я оставил почти все вещи на этом последнем биваке.
Вершина Эвереста была отмечена китайским геодезическим штативом, который поднимался из снега всего на высоту колена. Полностью истощенный, я просидел на вершине три четверти часа.
Эверест с непальской, южной стороны хорошо исследован, многократно покорен и не представляет в настоящее время загадки. Тибетская, северная сторона горы таит до сих пор много загадок. В 1980 году Эверест с севера был снова открыт для иностранных альпинистов. Я взошел на него со стороны Тибета, один, без кислородного аппарата, в муссонный период.